– Нет, папы здесь нет, это музей, солнышко.

Две дамы дважды бальзаковского возраста в шляпках, перчатках и шерстяных пиджаках фабрики «Дарничанка» сидят на белой лавке. По-видимому, уже насмотрелись, теперь делятся впечатлениями.

– В наше время мы тоже ходили в музеи, помнишь, Люсь?…

– Ага… Я больше всего любила зоологический. Ну, мамонты там всякие, кости, чучела медведей. А эта свинья не похожа на зоологический музей, верно?

– Ага. Но бог с ней, со свиньей. Художественные музеи у нас тоже были. Картины там висели, скульптуры всякие были, верно, Люсь?… (Вторая дама все время энергично кивает.) А теперь музеи какие-то странные стали. Очень странные.

– А все потому, Розочка, дорогая, что бесплатные.

У выхода из одного зала стоит семейная пара средних лет. У дамы одухотворенный вид, у джентльмена – раздраженный.

– А если отсюда что-то украсть, как думаешь, дорогой? Свинью, например. Это грех? – говорит женщина, одухотворенно-мечтательно прикрывая глаза.

– Грех, конечно, дорогая. Только еще больший грех не покормить сейчас голодного мужа. Мы уже три часа здесь торчим, давай скорее!.. Дома на искусство насмотришься, в воскресенье специально тебя на Птичий рынок свожу.

Проходя мимо зевак дальше по залам и коридорам, вдалеке мы замечаем нечто непонятное, что, впрочем, еще издали привлекает внимание. С приближением становится понятно: это некая объемная инсталляция, своеобразная 3D-картина, полная воздуха и пространства; она стоит одна в пустом просторном зале и по-разному играет своими гранями с различных точек обозрения, хотя при этом практически полностью монохромна – цвета асфальта, другие оттенки в ней едва-едва различимы. Но есть в ней нечто такое, что заставляет обратить на себя внимание, и Y тянет меня рассмотреть картину-инсталляцию поближе.

Подойдя вплотную, я невольно отшатываюсь и морщусь. Y замирает. Теперь инсталляцию можно рассмотреть во всех деталях и подробностях, виден каждый ее мазок, каждый винтик и пиксел.

Собственно, мазками, винтиками и пикселами выступают обычные мухи.

Вернее: не обычные, конечно. Мертвые и вскрытые лаком.

Тысячи, сотни тысяч насекомых. С блестящими асфальтовыми и перламутровыми желто-зелеными спинками, с прозрачно-коричневатыми торчащими крыльями и полностью прозрачными, почти незаметными, сложенными на спине. Мухи брюхом кверху и книзу. Если присмотреться, заметно, как у некоторых торчат, висят, раскинуты или поджаты ниточки-лапы. В общем, как муха испустила дух, в какой позе или положении, так и попала на панно.

– Главный вопрос этой выставки, – говорю я, – как их можно было всех выловить? И сколько на это ушло времени?

Панно между тем подписано: «Глоток свежего воздуха».

– Оказывается, это не все. Загляни внутрь, – говорит Y.

Заглядываю.

Внутри на специальном «поддоне», слепленном из мух, разлеглось великолепное шикарных красок дерьмо – здесь охра, умбра, сиена жженная вперемешку с зеленью болотистого и оливкового тонов.

Не знаю, натуральное или искусственно вылепленное, но запахов не ощущается.

– Фу, – говорю я. – Все-таки фу.

– Кажется, я понял, – изрекает Y. – Художник хотел показать условность угла зрения: для нас это дерьмо, а для них вот, этих крылатых пегасов, – именно это и есть глоток чего-то прекрасного. Пища и жизнь! Гениально.

Киев в ожидании весны. Почернели и сморщились последние сугробы, черные ветви деревьев прорезают молочное небо, в ветвях рождается капель, и ее робкую, негромкую пока песнь уже ничто не может отвратить. Плотный влажный воздух окутывает улицы, скверы и парки, прячется в низинах холмов. Он приглушает все звуки города, обволакивает густой дымкой дома и площади, укутывает сизым маревом купола соборов, прячет в плотном тумане мосты, острова и заднепровские просторы. Днепр еще скован панцирем, но лед уже рыхлый и квелый, вот-вот начнется ледоход. На серой, пока еще не очнувшейся реке тут и там группками сидят вороны и рыбаки, склонясь над своими удочками. Слышится легкое покаркивание и потрескивание, которое, впрочем, сразу тонет в густом парном воздухе. Кажется, город странным образом притих, замер, досматривает свой последний предвесенний сон, чтобы уже через пару недель проснуться и снова засиять ослепительной свежестью.

Я смотрю в окно и думаю. Вернее – жду. Как и город, жду тепла и солнца. Жду новой жизни, пусть и глупо надеяться на всякие «понедельники», «первые числа» и «новые года». Но все-таки в этом ожидании и надежде точно что-то есть. Именно сейчас, в эту самую минуту, для меня это вовсе не откладывание, как было несколько месяцев назад, – нет. Я пока еще на обочине жизни, но чувствую: что-то происходит. Что-то потихоньку меняется, прямо как эта смена сезонов – я ощущаю изменения физически. Мне даже приходит в голову: возможно, изменений действительно надо просто дождаться? Ведь они так же неотвратимы, как весна. Ничто не стоит на месте.

– Алло? Ты?

– Я.

– Собирайся. Только быстро. Через час на Подоле в «Оливе».

– Ладно… А кто это?

Трубка отключилась. Я не успела сообразить, что это было. Но заинтригованная собираюсь – быстро, как и было велено трубкой.

Через час я уже сижу в ресторане «Олива» на одной из самых вкусных улиц киевского Подола, протянувшейся от нижней станции фуникулера до центра Подола и сплошь застроенной старинными мещанскими особняками, в которых разместилось столько кафе, баров и ресторанов, что можно легко накормить половину Китая.