– Понимаешь, сержант, тут много от командира орудия зависит, - он смотрел на Угольникова, прищурив правый глаз, как будто целился.
– У нас Логунов хороший человек. Понимаешь? Никогда на наводчика не кричит. Он просто говорит: "Огородников, уничтожь этот танк к той самой матери... Если на наводчика не кричать, он всегда попадает.

– Умный какой, - рассердился Угольников.
– Офонареть можно, какой умный. А я тебе скажу, Огородников, что ни хрена ты стрелять не умеешь. Везет тебе, вот и все твои секреты, - он забыл, что совсем недавно говорил о мастерстве Огородникова.
– Захвалили тебя. А когда мажешь, все делают вид, что не замечают. А я замечаю. Ты не очень-то... Тоже мазила...- Угольников повернулся и ушел.

– Что это он у вас такой не умный? Давно спросить хочу, - поинтересовался Огородников.

– Тут, понимаешь, такое дело...
– Мозжилкин поскреб в затылке, - ему хочется, чтобы наше орудие считали лучшим в полку... Стреляем вроде не хуже других, воюем не хуже других, а ему этого мало. На него и находит. Злой становится. Пошумит-пошумит, потом сразу остынет. А так он человек неплохой, ты не обижайся.

– Я и не обижаюсь. Он говорит, что думает. Я тоже говорю, что думаю.

– Пошли к орудиям, - предложил Мозжилкин.
– Посмотрим, как там и чего.

– Пошли, - согласился Огородников.

* * *

Пулеметы - любовь Логунова. И следует сказать, он пользовался взаимностью. Железо ведь - а чувствует и ласку, и уважительное к себе отношение. Каждый пулемет, который оказывался в руках Логунова, работал как хорошие часы.

У Логунова на машине всегда можно было найти пулемет, а иногда и два. Никто не знал, где он их берет, артиллерийскому взводу пулеметы не положены. Но стремление Логунова незаконно приобретать нештатное оружия не пресекали. На фронте такое допускается. Потому что идет не во вред общему делу, а на пользу. Нештатный пулеметик и выручить может.

Сейчас у Логунова было два ручных пулемета. Один - наш, другой - трофейный. Для трофейного лентами с патронами набили целый ящик из-под снарядов. Для нашего Логунов припас пяток дисков.

Готовить это оружие к бою Логунову помогал Трибунский. Они расстелили плащ-палатку, разбирали на ней пулеметы, чистилисмазывали, набивали патронами диски.

Трибунский тоже был с ручными пулеметами на "ты". Но произошло это далеко не сразу. Он шел в армию уверенно и с желанием. Знал, что сумеет быть там не хуже других. Как герои книг, которыми Трибунский зачитывался, был он, в мечтах своих, отчаянным парнем со стальными мускулами, точным глазом и мгновенной реакцией.

Но в первые же дни пребывания Трибунского в запасном полку стало ясно, что до стальных мускулов и точного глаза очень далеко. Силенки у него оказалось меньше, чем у других. Не хватало сноровки и выносливости. На теоретических занятиях он схватывал все легко. Но сколько их было, в запасном полку, этих теоретических: "уставы" да "политчас". Когда доходило до практики, ничего у него не получалось. Ползать Трибунский, как выяснилось, не умел, бегал плохо. Граната у него летела не туда, куда надо. За внешний вид тоже доставалось. Он не умел как следует намотать портянки, набивал волдыри на ногах и постоянно хромал. Командир взвода смотрел на него, как на обузу, а командир отделения, которое из-за Трибунского считалось отстающим, терпеть его не мог. Товарищи по взводу смеялись над его беспомощностью.

Самолюбие не позволяло Трибунскому быть хуже других, но он все время чувствовал: хуже. И тянулся изо всех сил. Когда сослуживцы отдыхали, он снова и снова разбирал и собирал винтовку или ручной пулемет. Делал это до тех пор, пока каждая деталь, каждый винтик не становились послушными. Раз пять-шесть за день выбирал время, чтобы сбегать к турнику, на котором едва мог подтянуться один раз. Учебную гранату бросал до тех пор, пока хватало силы удержать ее в руках. Каждое утро на физзарядке, которую никто не принимал всерьез, он выкладывался.

Трибунский не высыпался, уставал и от постоянных перегрузок похудел так, что его однажды, к радости командира отделения, хотели отправить в госпиталь, как дистрофика.

Но прошло месяца два, и он втянулся в будни солдатской службы. Ладони огрубели, покрылись желтыми мозолями, мышцы стали упругими, движения уверенными. И уставать Трибунский стал меньше. Теперь, в суматошные минуты тревог, он успевал стать в строй одним из первых. Во время марш-бросков, уже не ему помогали, а он брал у обессилевших, ставшую вдвое тяжелей, винтовку или вещевой мешок. Из ручного пулемета стал стрелять лучше всех в роте и занял второе место на батальонных стрельбах. Но он хорошо понимал, что это еще не все, что самое трудное ожидает его на фронте.

Первый бой Трибунский выдержал. Было ли ему страшно? Да, конечно. Но мучило другое чувство, более сильное, чем страх смерти: боязнь в чем-то отстать от товарищей.

На четвертом месяце фронтовой жизни его ранило. Пуля застряла в мягких тканях левой ноги. В госпитале ее вынули, но рана заживала плохо, и он пробыл там больше месяца.

Потом опять запасной полк, но уже бывалым солдатом, с красной ленточкой - знаком ранения - на гимнастерке. Снова на фронт. Попал в артиллерийский противотанковый полк. Во взводе Трибунского встретили хорошо. А премудрости артиллерии ему пришлось осваивать на ходу. Справился и с этим. Но по-прежнему перед каждым боем боялся допустить какую-нибудь слабость, сделать что-то не так.