Апухтина «Сумасшедший». Известно, что молодой Блок — актер-дилетант —

любил выступать с декламацией «Сумасшедшего». Апухтинский

«Сумасшедший» четко расчленен на отдельные куски, воспроизводящие

перебои, переходы безумного сознания из одного состояния в другое.

Изображается посещение больного в клинике женой и братом. Больной

встречает посетителей как милостивый король. Глядя на знакомые лица, он

постепенно осознает свое истинное положение, становится на некоторое время

почти здоровым. Во время беседы возникает рассказ-воспоминание о том, как

больной сошел с ума (вершинный кусок тут — популярная в дореволюционные

времена бытовая песня «Васильки»). Мелодраматическая взвинченность,

переходящая в безвкусицу, сочетается с довольно искусным психологизмом:

воспоминание так взволновало человека, что он снова впадает в безумие, мнит

себя уже разгневанным королем. Блок убрал всю безвкусицу, перевел

повествование в сдержанный, благородный тон, но основной принцип

построения у него тот же, что и у Апухтина: алогические перебои сознания

образуют драматизм лирического сюжета.

Однако важны тут не только сходства, внешне вполне явные, но и различия,

художественно куда более трудные для постижения и идейно необыкновенно

существенные. Прежде всего, при поразительной близости сюжетной схемы

полностью отсутствует повествовательный бытовизм, столь существенный у

Апухтина в качестве опоры для психологического анализа. С другой стороны,

знаки природной жизни («лилии», «ива», «поле») являются именно

декоративными знаками: никакой лирико-эмоциональной роли они не играют, и,

следовательно, «фетовское» по-прежнему смысловой, философской значимости

не имеет. Выходит так, что Блок использует только оголенный психологизм,

ставший в своем роде схемой. Возникает вопрос об идейном центре, зерне

произведения: где же оно? Ситуация становится ясней, если поставить

аналогичный вопрос в отношении Апухтина. Бытовизм, житейское

правдоподобие (современный «рассказ в стихах») у Апухтина органически

слиты с психологическим анализом потому, что в границах самого

стихотворения есть кусок, объясняющий всю ситуацию, дающий ключ к

сюжету, ставящий все на свои места:

Но все-таки., за что? В чем наше преступленье?

Что дед мой болен был, что болен был отец,

Что этим призраком меня пугали с детства, —

Так что ж из этого? Я мог же наконец

Не получить проклятого наследства!

Натуралистическая экспрессия стихотворения (переходящая в мелодраму, в

уголовную хронику) находит натуралистическое же общее философское

объяснение смысла происходящего: все дело в проклятии естественного,

биологического хода вещей, в наследственности. Стихотворение Апухтина не

только внешне, но и внутренне, по существу, связано с 80-ми годами, —

скажем, с воздействием натурализма как художественного метода и т. д. Блок

все это отстраняет, и, значит, вполне закономерно отпадает и натуралистическая

стилистика. Именно такое натуралистическое объяснение Блок сочтет позднее

«убаюкиваньем», уводом в сторону от истории, от общественных начал в

искусстве («апухтинское» как нечто противостоящее подземным взрывам

истории). Очевидно, и здесь блоковский скрытый идейный центр стихотворения

должен заключать в себе блоковские объяснения большого смысла

происходящего.

Блоковский черновик стихотворения опять-таки содержит в себе нечто

большее, чем то, что нашло себе выражение в опубликованном варианте

(см. комментарий В. Н. Орлова, I, 615 и 681). Дело в том, что в черновике

стихотворение «Песня Офелии» имеет продолжение, ставшее затем

самостоятельным стихотворением: «Мы проснулись в полном забвении, в

полном забвении…» Вслед за окончательным впадением Офелии в безумие

следует новый, решающий поворот сюжета. Герои оказываются в таких

обстоятельствах, где появляется полное — не только лично-психологическое, но

и общее — объяснение всего происходящего и исход ситуации, ее решение: