на песнь безумной Офелии ориентировано блоковское построение). При таком

повороте подчеркнутая театральность выделенного из лирического потока

образа-персонажа реально призвана заменять отсутствующий общественный

элемент характеристики героя и ситуации. Как это явствует из черновика

«Песни Офелии», Блоком первоначально было задумано поэтическое

воплощение темы любви как «жизненной радости», примерно в том духе, как

об этом говорится в цитировавшихся выше письмах к К. М. Садовской и

приводимом там же стихотворении Фета из цикла «Офелия». Такого рода

решение темы выступает в блоковском черновике:

Я умру с тобой от горя,

Вечным сном усну!

Шли мне, шли мне из-за моря

Радостей весну!

Выход в «жизненную радость», таким образом, осуществляется ценою гибели,

смерти. Получается трагедийный поворот ситуации, который, очевидно,

следовало бы лирически обосновать в предшествующем развитии

стихотворения. Однако такое обоснование Блок-лирик дать не в силах. Поэтому

для публикации стихотворение урезается так, что выпадает не находящая

внутреннего обоснования тема. Остается однолинейное, по-своему

привлекательное стихотворение, несколько напоминающее традиционную для

русского театра интерпретацию соответствующих шекспировских пассажей

Н. А. Полевым. Театральность опять-таки заменяет, компенсирует возможные

более глубокие решения темы.

В таком общем контексте темы может и должен появиться еще один способ

преодоления театрального схематизма, явственно проступающего в лирическом

образе. Блок пытается дать более психологически детализированную

разработку самого образа-персонажа, выделившегося из лирического потока. В

стихотворении «Песня Офелии» (1902) и трагизм, и возможности его

преодоления даются как противоречащие друг другу, разнонаправленные

вспышки сознания обезумевшей Офелии. На перебивах сознания, потерявшего

единую линию, строится композиция стихотворения, очень цельного и

оригинального именно благодаря попытке воссоздать своего рода логику

безумия. В подтексте присутствует та же тема преодоления трагизма,

нахождения «радости жизни», и с первой же строфы возникает основное

психологическое задание — обрывы сознания как единая мотивировка всего

построения:

Он вчера нашептал мне много.

Нашептал мне страшное, страшное…

Он ушел печальной дорогой,

А я забыла вчерашнее —

забыла вчерашнее.

Забвение вчерашнего, трагического мотивируется безумием. Однако забытое,

вчерашнее заново появляется в ином виде, притом Офелия сама не понимает, в

чем смысл происходящего, не понимает, что забытое ею «страшное» и

обусловливает то, что происходит сейчас. Офелия оказывается отторгнутой от

природной жизни, для нее невозможно фетовское согласованное существование

с деревьями и травами, и это тоже дается как вспышка безумного сознания:

Вчера это было — давно ли?

Отчего он такой молчаливый?

Я не нашла моих лилий в поле,

Я не искала плакучей ивы —

плакучей ивы.

Далее, еще в двух строфах дано переплетение трагизма любви с

отторженностью от природы, не осознаваемое героиней в их единстве, но для

читателя все более уточняющее и единство темы, и единство психологической

мотивировки. В финальной строфе все завершается тем, что героиня находит

успокоение и от любовной горести, и от разрыва с природой, окончательно

впадая в безумие:

Я одна приютилась в поле,

И не стало больше печали.

Вчера это было — давно ли?

Со мной говорили, и меня целовали —

меня целовали.

Несомненно, здесь наиболее явственно проступает в творчестве молодого

Блока «апухтинское». Все построение держится на предельном обострении,

взвинчивании психологической ситуации, со столь типичным для Апухтина

переходом к повествовательному, прозаическому разложению,

«раскладыванию» на отдельные куски-этапы логики внутреннего движения.

Более конкретно и непосредственно блоковское стихотворение связано (и это

кажется столь же несомненным) с чрезвычайно популярным произведением