431). Именно на эти блоковские построения чрезвычайно запальчиво нападает

Мережковский, усматривая в них чуть ли не манию величия и, во всяком

случае, кощунственное посягательство на «свободу», открывавшуюся в

«революции». Что сам Мережковский понимает под «свободой» и

«революцией» — мы только что видели. Но положения, на которые ополчается

Мережковский, действительно очень важны в блоковском докладе.

Было бы крайней нелепостью пытаться отрицать наличие элементов

идеализма и мистики, присущих не только этому докладу, но, в разной мере и в

разных конкретных соотношениях, и творчеству Блока во всем его объеме и на

всех этапах его развития. Но когда речь идет о творчестве большого

197 Мережковский Д. Балаган и трагедия. — Русское слово, 1910, 14 сент.,

с. 3. Обвинения в черносотенстве были устойчивой оценкой общественных

взглядов Блока Мережковскими «Ведь если наклеить на него ярлык (а все

ярлыки от него отставали), то все же ни с каким другим, кроме

“черносотенного”, к нему подойти нельзя было» — так оценивала З. Гиппиус

общественную позицию Блока в своих воспоминаниях о нем («Мой лунный

друг». — Цит. по сб.: Немеровская О. и Вольпе Ц. Судьба Блока. Л., 1930,

с. 203).

художника — следует, вместе с тем, видеть совокупность разнородных

элементов в этом творчестве, их конкретно-исторические связи между собой,

основную познавательную линию этого творчества и ее соотношение с

объективными общественными противоречиями, конкретно-исторической

ситуацией в стране. Пытаясь понять единство того, что происходило в

отдельных человеческих душах, и того, что совершалось в России, и

соответственно — идейно-художественное единство своего пути от

«Балаганчика» и «Незнакомки», скажем, к циклу «На поле Куликовом» и

«Итальянским стихам», Блок стремится в трудных условиях торжествующей

реакции сохранить и по-новому применять творческое единство личного и

общего, искавшееся и находимое им в границах этого же художественного пути.

Конечно, Блок грубо неправ, мистически извращает реальные проблемы и

реальное положение вещей, когда он пытается подобное единство обосновывать

тем, что революция совершалась «не только в этом, но и в иных мирах». Но он

прав, когда он отвергает «синтетические» схемы, религиозные сводки «всего

воедино», то ли под знаком «слияния» науки и мистики, как это было у Белого,

то ли синтеза «бездн верхней и нижней», как это проповедовалось

Мережковским, противопоставляя всему этому трагедийные истолкования

человеческой души в ее соотношениях с объективным драматизмом социальной

структуры, драматизмом общей исторической ситуации. В неопубликованном

ответе на возмутившую его статью Мережковского Блок, не отказываясь от тех

реальных проблем, которые он пытался решить в докладе, вместе с тем

признает, что «… это самое можно было сказать по-другому и проще» (V, 445).

Запутанность и неясность своего изложения он объясняет не формально, а

содержательно: «Тогда я не хотел говорить иначе, потому что не видел впереди

ничего, кроме вопроса — “гибель или нет”, и самому себе не хотел уяснить»

(там же). Блок отвергает обвинения в мании величия, основную же проблему

«по-другому и проще», нисколько от нее не отказываясь, формулирует в этой

связи так: «На самом же деле, что особенно самоуверенного в том, что

писатель, верующий в свое призвание, каких бы размеров этот писатель ни был,

сопоставляет себя со своей родиной, полагая, что болеет ее болезнями, страдает

ее страданиями, сораспинается с нею, и в те минуты, когда ее измученное тело

хоть на минуту перестают пытать, чувствует себя отдыхающим вместе с нею?»

(V, 443). В таком виде основная проблема предстает органическим и

закономерным порождением основной линии эволюции Блока, никакие

мистические «сводки» и «шпаргалки» к ней неприменимы — ни в порядке

«оправдания», как у Белого, ни в порядке яростного опровержения, как у

Мережковского. Речь идет у Блока фактически о новом повороте, в связи с

новыми условиями русской жизни, того, что было найдено в предшествующей