И сумрачный германский гений…

Эта историко-культурная перспектива, безусловно, соотносится Блоком с

«Двенадцатью». Понятно, что трагические герои поэмы еще не владеют столь

широкой культурой, но в принципе — полный ее объем доступен, согласно

Блоку, именно людям такого типа, но не потерявшим свою человеческую

цельность и потому далеким от подлинной «культуры» людям «старого мира».

От лица «нового мира» и выдвигается Блоком в «Скифах» наиболее широкая,

по его представлениям, общественная программа:

В последний раз — опомнись, старый мир!

На братский пир труда и мира,

В последний раз на светлый братский пир

Сзывает варварская лира!

В связи с такого рода представлениями Блок говорит в «Крушении гуманизма»

о новой цельности человеческой личности, вырастающей в эпоху

революционного перелома: «… в вихре революций духовных, политических,

социальных, имеющих космические соответствия, производится новый отбор,

формируется новый человек…» (VI, 114). Только в этом контексте понятны

блоковские высказывания о «… синтетических усилиях революции…» (VI,

112). Речь идет об исторически возникающем новом типе человека, связанном с

революционной эпохой, но никак не об искусственном «синтезе», механическом

слиянии противоречивых слагаемых вне революции, в духе Соловьева,

Мережковского или Белого. Блок решительно настаивает на том, что ясность

взгляда на современные события «… совпадает» только «… с трагическим

миросозерцанием, которое одно способно дать ключ к пониманию сложности

мира» (VI, 105).

Трагедийной предстает в «Скифах» общая динамика исторических

событий, как они могут развернуться, если старый, гибнущий строй не

откликнется на призыв к миру, исходящий со стороны нового, революционного

общества. Было бы бессмысленным пытаться отрицать наличие соловьевских

реминисценций и в трагедийном сюжете «Скифов», и в общих взглядах Блока

на эти проблемы, как они наиболее законченно изложены в «Крушении

гуманизма». Однако решающим образом все это меняется, переосмысляется и

теряет подобные специфические оттенки именно в общих связях разных граней

блоковского творчества революционных лет. «Скифы», в частности, понятны в

полной мере только в соотношении с «Двенадцатью»; образ революционной

массы в трагедийной концепции «Двенадцати» дает такую перспективу на

«Скифов», которая не то что несовместима, но прямо противоположна

«синтетическим» построениям соловьевства. С другой стороны, и блоковские

статьи этих лет немыслимы как целое вне идей о русской революции, о новом

человеке, о крушении старого мира и рождении мира нового. Такое постоянное

присутствие мысли о революции и новом человеке, человеке массы, не есть

просто какая-то «прибавка» к общему комплексу блоковских раздумий о жизни,

нет, это нечто органическое, относящееся к самой структуре, к самым

основным, определяющим особенностям мировоззрения и творчества поэта

последних лет.

Внутренняя, органическая связь «Двенадцати» и «Скифов», таким образом,

драматически противоречива. Блок смог создать вершинное, завершающее его

эволюцию лирического поэта произведение о личности трудового человека как

основной силе истории только в форме эпоса, расщепленного, разорванного на

две половины. В одной из них, «Двенадцати», с предельной для Блока

художественной четкостью даны личности-характеры, в другой, «Скифах», —

философско-историческое обобщение. Говоря шире, итоговый, вершинный в

развитии поэта период включает в себя еще и окончательное идейное

прояснение и становление композиции третьего тома. По существу, в общую

концепцию блоковского «эпоса современности» должна включаться и

основополагающая мысль этой композиции: реализованное в «Ямбах»

становление «нового интеллигента» на фоне вереницы душ «страшного мира».

Ведь в блоковской «музыке истории» в трагедийном единстве сплетены «народ»

и «интеллигенция», «стихия» и «культура». Но и это единство в творческих

итогах Блока предстает не только в виде глубокой внутренней связи, но и столь