казались Блоку разложением “брюсовщины”. Во-вторых — Гумилев был не

одинок. С каждым годом увеличивалось его влияние на литературную

молодежь, и это влияние Блок считал духовно и поэтически пагубным»236. Такое

узколитературное объяснение вражды выглядит как-то даже несколько наивным

для Ходасевича, с его проницательным и злым умом. Правда, Ходасевич видит

и то, что у поэтов «враждебны были миросозерцания, резко противоположны

литературные задачи»237, однако и качества мировоззрений, и литературные

особенности толкуются в чисто индивидуальном плане; с другой стороны, речь

идет об обоих поэтах в границах единой символической школы, без сколько-

нибудь внятных сопоставлений с большими проблемами общественной жизни,

без истории. Между тем основной интерес и общественная показательность

этой литературной вражды состоят как раз в том, что Блок и Гумилев

выступают в качестве представителей совершенно разных тенденций

исторического развития; соответственно, не терпит упрощений и вопрос о

чисто литературных, художественных аспектах этого драматического

Биографический очерк, с. 284 – 285; более точно — в воспоминаниях

В. А. Рождественского о Блоке (Звезда, 1945, № 3, с. 113 – 114). В этих

мемуарах В. А. Рождественского имеются также чрезвычайно ценные,

внушающие доверие (в смысле правдивости, «похожести» на Блока) записи

литературных мнений Блока.

235 Описание подобных столкновений Блока и Гумилева дает, скажем,

К. И. Чуковский в статье «Последние годы Блока» (Записки мечтателен, 1922,

№ 6, с. 174). Не следует преувеличивать чисто личную сторону этой вражды;

так, скажем, В. А. Рождественский передает и такой случай: «Однажды после

долгого и бесплодного спора Гумилев отошел в сторону явно чем-то

раздраженный. — Вот смотрите, — сказал он мне. — Этот человек упрям

необыкновенно. Он не хочет понять самых очевидных истин. В этом разговоре

он чуть не вывел меня из равновесия… — Да, но вы беседовали с ним

необычайно почтительно и ничего не могли ему возразить. — Гумилев быстро и

удивленно взглянул на меня. — А что бы я мог сделать? Вообразите, что вы

разговариваете с живым Лермонтовым. Что бы вы могли ему сказать, о чем

спорить?» (Звезда, 1945, № 3, с. 109). У Блока неприятие идейно-

художественной позиции Гумилева распространялось в последние годы и на

поэзию Гумилева: «К поэзии Гумилева относился он отрицательно до конца…»

(Зоргенфрей В. А. А. А. Блок. — Записки мечтателен, 1922, № 6, с. 148).

236 Ходасевич В. Ф. Гумилев и Блок (1931). — В кн.: Некрополь. Брюссель,

1939, с. 127 – 128.

237 Там же, с. 127.

жизненного столкновения двух крупных поэтических индивидуальностей.

Особая примечательность ситуации состоит тут еще и в том, что Гумилев

как поэт именно в эти годы чрезвычайно вырастает, становится крупной

художественной величиной. Несмотря на интенсивную стихотворную работу,

наличие целого ряда сборников, выходивших с середины 900-х годов,

деятельность в качестве литературного критика и организатора акмеистической

литературной группировки, Гумилев, вероятно, остался бы малозаметным,

забытым явлением в литературе без стихов последних лет, подведших итоги его

поэтическому творчеству и объединенных в книге «Огненный столп» (1921).

Именно наличие этого сборника и стягивающихся к нему относительно

немногочисленных вещей прежних лет и делает Гумилева явлением в истории

русской поэзии начала двадцатого века. В дореволюционный период Гумилев,

естественно, представляется наиболее показательной фигурой для

возглавлявшегося им течения — акмеизма. Современный исследователь не без

основания пишет: «Акмеисты больше чем какие-либо другие писатели XX в.

обращались к истории… Они сводили историю лишь к маскараду веков,

рассказывали анекдоты о минувших днях»238. Это говорится об акмеистической

прозе — в не меньшей степени это относится также к акмеистической поэзии,

откуда как вторичное явление, собственно, и происходит проза акмеистов.

Гумилев-поэт в дореволюционный период — весь в перекрестных