субъекта, того «я», от имени которого ведется стихотворение. Уже у самого

Фета лирический субъект был только скрепой «диалектики души», острая

динамика стиха в целом держалась контрастной игрой двух планов,

раздельностью «природного» и «душевного» начал. Сняв это противоречие,

Бальмонт полностью обезличил лирический субъект, «я для всех и ничей» —

эта лирическая формула целиком покрывает внутреннее поэтическое задание

Бальмонта. Несмотря на пеструю экзотику и «сверхчеловеческие» восклицания,

которыми Бальмонт декорирует свой лирический субъект, лирическое «я» его

стихов полностью безлично; в дальнейшем это обстоятельство порождает у

самого поэта жестокий и полностью безвыходный кризис уже в самом начале

нового века.

Знаменательно, что именно в связи с поэзией Бальмонта у внимательного и

чуткого читателя, страстно заинтересованного современной поэзией крупного

филолога (видимо, на протяжении 90-х годов формировавшегося в большого

русского поэта) — И. Ф. Анненского появляются мысли об «абсурде

цельности», которой ищет современная поэзия. Поиски эти «абсурдны»,

тщетны, по Анненскому, потому, что сознание современного человека не

укладывается в исторически сложившиеся «культурные» формы наличных

отношений; секрет — в разрыве между человеком и существующими нормами

нравственных и иных общественных связей. Мысль об историческом кризисе,

стоящем за этим разрывом, сквозит в рассуждениях Анненского по поводу

поэзии Бальмонта: «Поэзия, в силу абсурда цельности, стремится объединить

или, по крайней мере, хоть проявить иллюзорно единым и цельным душевный

мир, который лежит где-то глубже нашей культурной прикрытости и сознанных

нами нравственных разграничений и противоречий»38. Для верного

представления о мысли современника поэзии 90-х годов важен подтекст, не

сформулированные прямо, но подразумеваемые общеисторические

38 Анненский И. Ф. Бальмонт-лирик. — В кн.: Книга отражений. 1906,

с. 194.

истолкования характерного для эпохи чувства расщепленности сознания и,

одновременно, влечения к цельности человеческого образа.

Можно проиллюстрировать этот подтекст хотя бы таким примером. Для

Анненского герои чеховских «Трех сестер» — лирическое воплощение разрыва

между мечтаниями современного человека о высоком будущем и его реальными

возможностями. Статья о «Трех сестрах» написана в стиле лирической прозы, в

сущности это тонкий и умный рассказ на чеховскую тему, как ее понимает

Анненский. Вот кусок этого рассказа, где речь идет о возможном будущем

Тузенбаха, если бы его не убил Соленый и если бы он действительно попал на

кирпичный завод, куда он собирался ехать вместе с Ириной: «Бедный барон! А

ведь чего доброго! Он ведь рыцарь; может быть, и сформировал бы его

кирпичный-то завод. Работать бы начал. Известно, как работают порядочные

люди на кирпичных заводах. Тузенбах, вы обещали… Тузенбах, тяните жребий.

Тузенбах — вам идти. Бедный Николай Львович. Он поцеловал бы спящую

Ирину и вышел бы, подняв воротник пальто, в туманное и морозное утро из

своей квартиренки на кирпичном заводе, чтобы никогда уже не видеть ни

завода, ни Ирины»39. В этом эпизоде, созданном фантазией Анненского,

человека 90-х годов, додумывающего, довершающего логику художественного

образа и логику исторической судьбы человека своего поколения, рисуется

возможное участие чеховского героя в революционной борьбе с самодержавным

строем. Дело не в том, насколько верно Анненский толкует чеховский образ, и

совсем уже не в том, можно ли соотнести это (разумеется, нельзя) с тем, что

совершается непосредственно на «поэтическом фронте». Дело в другом — а

именно в самом типе, характере, способе обобщающей мысли современника

эпохи. Поэзия оттенков, полутонов, настроений, расщепленного сознания,

отсутствия цельности и поисков ее рассматривается Анненским в связях с

современным состоянием человека, действительности, русской жизни в ее

общих коллизиях (разумеется, как их понимает Анненский). Через всю статью

Анненского о Чехове проходит эта дума о русском современном человеке —