«… если бы Вершининых не было, так ведь русская женщина застыла бы,

сердце бы у нее атрофировалось бы, поймите» — и т. д., и главная его забота —

«… только наша общая душа»40. Поэтому и общекультурное значение, более

конкретные литературные традиции тех явлений, о которых пишет Анненский,

отнюдь не сводятся к влияниям, взаимодействиям, параллелям с западной

литературой и т. д., но выясняются в их связях с русской культурой и русской

жизнью. Конечно, Анненский преувеличивает значение Бальмонта для развития

русской поэзии, он сильно сгущает также краски, говоря о значимости такого

рода поэзии для раскрытия противоречий «нашей общей души». Бальмонт куда

менее серьезен, чем это представлялось Анненскому, история внесла здесь

существенные поправки.

Однако сведение всего литературного процесса в такую сложную,

39 Анненский И. Ф. Драма настроения (Три сестры). — В кн.: Книга

отражений, с. 16.

40 Там же, с. 165, 167.

противоречивую эпоху, как 90-е годы, к влияниям западной литературы

империалистической эпохи в значительной степени упрощает, обедняет или

даже обессмысливает те реальные духовные проблемы, которые стояли перед

большими деятелями русской литературы этой поры, такими, как, скажем, тот

же Анненский или молодой Блок. Так, современный исследователь литературы

90-х годов Б. В. Михайловский следующим образом обобщает одну из

закономерностей художественного развития той поры: «Упадочный

импрессионизм близок в некоторых своих сторонах натурализму, с которым он

сосуществует и во времени. Как то, так и другое литературное течение утратило

представление о сущности и закономерности явлений, о взаимосвязи их. И там

и здесь действительность не охватывалась в движении и цельности. В обоих

случаях утверждался непосредственно данный момент, воспроизводилась

поверхность жизни и отсутствовало историческое воззрение. В ряде моментов

упадочный импрессионизм давал в обостренной форме то, что составляло

скрытую тенденцию у натуралистов»41. В самой этой характеристике много

верного; если брать отдельные описательные элементы определяемых явлений,

то, может быть, даже все они порознь верны. «Перекос» происходит в их

совокупности, в характеристике в целом. Дело-то ведь в том, что в русской

литературе не существовало ни натурализма, ни импрессионизма как

мировоззренчески законченных течений и направлений, характеризующих

сколько-нибудь крупные явления культуры. Сами эти категории, перенесенные

из западной (конкретнее — французской) литературы и живописи, на русской

почве не покрывают ни одну сколько-нибудь творчески значительную фигуру,

не дают ключа ни к одной сколько-нибудь серьезной идейно-художественной

проблеме, стоявшей, скажем, перед русскими поэтами 90-х или 900-х годов.

Дело не в том, чтобы отрицать самоочевидный факт использования

декадентскими и символистскими теоретиками и практиками упадочных

явлений буржуазной западной культуры. Отмечать такие вещи, разумеется, не

только можно, но и нужно. Труднее понять другое: зачем конструировать

искусственно такие течения и направления, которых в России реально не было,

вместо того чтобы пытаться выяснить, какие реальные трудности возникали

перед большими (и малыми) поэтами эпохи, в чем их связи со своим временем,

а в чем просто влияние дурной моды, где кончаются попытки понять своих

современников и начинается воздействие чуждых нам сегодня упадочных

философских и художественных течений, как местных, так и чужеземных.

При таких чересчур широких и одновременно односторонних обобщениях

41 Михайловский Б. В. Русская литература XX века. М., 1939, с. 98. Здесь и

далее подход покойного Б. В. Михайловского к проблемам литературы 90 –

900-х годов оспаривается вовсе не потому, что его книга — худший образец

обобщения литературных процессов эпохи. Напротив, именно потому, что

перед нами обобщение наиболее широкое, серьезное, самостоятельное и

непредвзятое из всех существующих у нас, — должна особенно отчетливо

выступить необходимость иного, нового подхода к поднимаемым