Все классические шедевры советского кинематографа мы знали наизусть и могли часами, чуть переиначив текст, ци­тировать по памяти или разыгрывать отдельные сцены. Осо­бенно «Тот самый Мюнхаузен», «Двенадцать стульев», «Лю­бовь и голуби», «Место встречи изменить нельзя»...

Подсаживаюсь я, к примеру, к Седому и спрашиваю:

А скажи, Женя. Дуче он как - в законе режиссер или так -художественный руководитель? Я что-то никак не пойму.

Я сам нисево не понимаю, - шепелявит Седой в ответ.

– По замазкам вроде любитель, но не любитель, это тосьно.

Ему спектакль отрезесировать - сьто тебе высьмаркаться. Он васье - резисер в авторитете.

Но самый запоминающийся диалог мы разыграли с Арес­том. Как раз в бурлакиной машине.

Расскажу предысторию. Играли «Тамару и Демона». Пье­са, как известно, в стишках - особо не поимпровизируешь. В середине спектакля - танец. После слов «пойду включу маг­нитофон, магнитофон - ну чем не чудо» должна зазвучать песня.

Я даю эту реплику - музыки нет. Делаю вид, что магнито­фон заело, чиню его, включаю... Музыки нет.

Минуты две, экспромтом рожаю какой-то дикий рифмо­ванный текст, что-то вроде:

Тамара, милая, ты знаешь, У каждой техники - свой срок... Но я ведь Демон, понимаешь? Я починю его... Будь спок!

После поклонов подлетаю к нашему звукорежиссеру и в пароксизме раздражения спрашиваю интеллигентно:

– Ну и что это за хреновина была?

Абрам Каплер неуверенно оправдывается:

– Да вы так быстро третью сцену отыграли, я думал ус­пею. Я на секунду в туалет отлучился...

А у самого глаза укуренные.

До этого, - спрашиваю, скрипя зубами, - отлить не мог?

Дак времени не было... Спектакль тяжелый.

До спектакля?

Дак, прогон за пять минут до начала кончился. А мне еще надо было... у меня совсем времени не было.

Времени не было!
– передразнил я Абрама.
– АХриста рас­пинать у вас время было? Уйди, бля, с глаз долой, падла! Ты...

Словом не сдержался. Материл его так, что цветы в вазо­нах вяли.

И вот разъезжаемся по домам. В машине: Бурый, его но­вая девушка Бережок, Марина, Арест и я. Арест мне и гово­рит:

– Я считаю, что мы, работники Мельпомены, не имеем права человека оскорблять.

Текст изменен, но интонация шараповская. Я, предвкушая игру, включаю жегловщину:

Да ты что, Володя, белены объелся?

Ничего я не объелся! Я говорю о твоих антисемитских словах, сказанных Абраму.

Ах вот ты о чем. Это ты верно заметил, имеешь право.

Это ведь ты с нами вытаскивал из запоя актрису, мать пяте­рых детей, для которой вот такой вот Абрам не включил му­зыку на моноспектакле, это ведь ты ругался с такими, как он, во время прогона, это ведь ты учил тексты по ночам.

Арест натурально отыграл, будто уязвлен: зарделся, на скулах загуляли желваки...

Я, - говорит, - между прочим, в это время не в театраль­ном буфете подъедался! Я четыре года на курсе Рушковского... И репетировал я, и выступал не меньше твоего! Если та­ кого божьего дара импровизировать у меня напрочь нет, то что такое честь актера, я хорошо знаю. В институте этому быстро учились!

Что ж я по-твоему честь актера замарал? Чем? Давай вер­немся, еще не поздно, и скажем, что Абрам не виноват. А по­том извинимся все вместе, вернее я один извинюсь перед ми­лейшим парнем Абрамом Каплером! Неправильно я его оскорбил. .. Но для кого я это сделал? Для себя, для брата, для свата?

Да погоди ты, Глеб...

Нет, это ты подожди! Если Абрам звукорежиссер, он дол­жен во время спектакля сидеть за пультом, и зрителей не бес­покоит, каким способом я его туда усажу. Звуковик должен сидеть за пультом, я сказал!

Вот такой диалог. И никакого антисемитизма.

Глава двадцать восьмая

 Скитания блудного мужа

(окончание)

К общежитию мы подъехали, когда уже на часах было двадцать три десять. (Пришлось отклониться от нашего пути для заправки.)

Я вышел из машины, шагнул к парадным дверям. Они были заперты. Глянул через заплеванное стекло вовнутрь. По ту сторону в лучах ослепительного света восседала знакомая грозная старушка, как всегда в состоянии администра­тивного восторга и боевой готовности. С ней не договоришь­ся. Ни за какие деньги не пропустит, ради подтверждения собственной значимости. Сжалиться может - бывали слу­чаи, - но вот как раз унижаться перед ней не хотелось.