Шрифт:
– Мамаша!
– крикнул я ей.
– Дай жизни ход! Не будь плотиной!
Мамаша погрозила кулаком.
Я отступил. Запрокинул голову, глянул вверх.
Когда-то я лазил к Катьке на четвертый этаж по водосточной трубе. «Были и мы рысаками». Теперь в тридцать два года нет уж той прыти.
Ну и куда теперь?
– спросил Бурый, протирая очки.
К цыганам.
Каким еще в жопу цыганам?
– Шучу. Давай к Соловановым. Федя с Алиной хорошие люди, они даже на свадьбу меня пригласили.
По пути я в ночном супермаркете купил бутылку коньяка и конфеты.
– И меня возьмите!
– кричала подвыпившая продавщица, с юношескими усиками, и звонко хохотала.
Соловановых дома не оказалось. Или спали бессовестным крепким сном молодоженов. На двери кто-то мелом написал: «Сам ты урод». Вероятно, Федя имел нешуточный конфликт с неким несимпатичным соседом.
Позвонил Солованову на мобильный. Глухо.
Мы всю ночь будем мотаться по городу?
– спросил недовольно Бурый, грозно сверкнув линзами очков.
Цыц!
– прикрикнул я шутливо.
– Будешь плохо себя вести - вычеркну тебя из истории!
У тебя мания величия.
Это у вас мания моего величия. Вези меня... вези меня к Аленке, мой грустный товарищ.
А вдруг у нее Кирилл?
Тогда у нее будет выбор. Женщинам надо давать выбор.
И мы рванули. В дороге я пил коньяк, а Бурый закусывал конфетами.
Ах, какие у Алены черные глаза И густые черные ресницы...
Когда «пежо» остановилось у ее подъезда и Бурый выключил мотор, я не стал выходить. Я сидел без движений, уставившись в сумрак за окном. Молчал. И Бурый молчал.
В двух шагах, за стеклом плавно покачивались длинные ветви плакучей ивы. Тишину разрывал младенческий плач влюбленных котов. Я опустил боковое стекло и, отломив кончик сигареты, закурил.
Кир ее замуж зовет, - сказал Бурый.
У Кира хороший вкус, - равнодушно ответил я.
Кир ее любит.
Ну, правильно.
А ты?
– спросил он.
Я ответил очень медленно и тихо, словно вслушиваясь в каждую букву произносимых слов:
– А я... а я... никого не люблю...
Бурый многозначительно вздохнул за меня.
У тебя с ней был роман?
Роман? Да нет... так, пару зарисовок к рассказу...
Ты шутишь?
Бурый, когда я шучу - смешно.
Докурив, я щелчком отправил горящий окурок, дугой, в темноту.
От выпитого стало жарко. И жалко стало себя. До кома в горле.
Жалость - отвратительное чувство, жалость к себе - еще и унизительна.
– Отвези-ка ты меня в гостиницу, дружище.
Он повернул ключ. Машина зарычала, коты затихли...
Отчего у тебя музыки нет? Едем как в танке!
Я могу спеть.
Представляю себе.
Он заорал:
«Пахнет наволочка свежей! Где-то капает вода-а-а. Пла-ащ в углу висит...» Я замахал руками:
Нет, Бурый, только не это! У меня слабая нервная система, я спрыгну на ходу!
«Просто в доме не наточены ножи-и!»
Он и рулить принялся в неуловимый такт своего воя, который у него песней зовется.
Автомобиль катил по дороге зигзагами. Я смеялся так, что у меня выпала пломба.
Глава двадцать девятая
По дороге в театр
Сегодня в театре собрание. Посвященное закрытию сезона. Лето.
Звоню Бурому. (Когда Бурый на основной работе и вокруг него люди, он отвечает на мобильные звонки словами: «Да, мама». Это позволяет ему отвечать на вызов даже во время важнейших совещаний. Все понимают, мама - это святое.
Любящий сын вызывает симпатию. И насмешки.
Но Бурый считает, что: «Пусть начальство будет принимать меня за маминого сыночка, чем за разгильдяя».)
Да, мама.
Сынок, - говорю, - что с машиной?
Чинят.
Ты лаконичен. Встретимся на собрании, сына.
Нырнув в нутро метро, трясусь в вагоне восемь станций.
Читаю новую книгу. Злюсь на себя за то, что вновь купил неизвестного автора. По выходу из метро швыряю книгу в первую попавшуюся урну. Очередное дерьмо в твердом переплете.
Раньше я все свои книги кому-нибудь дарил. Чаще всего Седому. Куплю книгу, прочту и отдаю Жене. За десять лет он собрал довольно дорогую внушительную библиотеку.