революционеров, среди которых был молодой Ленин. Творчество таких гениев, как

Пушкин, Лермонтов, Белинский, Некрасов, Толстой, служит подтверждением

исторической необходимости нашей революции.

Однако как-то странно мне было видеть фильм одного молодого, очень

талантливого режиссера нашего поколения, где идеализируются дворянские

гнездышки, где кйноглаз так ласкательно скользит по извивам ко

ЗН

миссионного мореного дуба и по фамильным бриллиантам, где нет ни угнетенных,

ни угнетателей, а есть чудесные помещики и сусальный образ России в виде

иейзаночки с венком из полевых цветов, прямо-таки заимствованный из

дореволюционного журнала «Нива».

Когда я смотрел этот фильм, все шпицрутены и батоги, которыми били эти добрые

помещики моих прадедов и дедов, воскресли в моей спине. И становится непонятным,

зачем в семнадцатом году какие-то бородатые мужики и грубые матросы вытряхнули

таких милых и симпатичных господ из их усадебок. Эта же тенденция проступает в

фильме «Чайковский», опошляющем образ великого композитора. Опять иконы,

бриллианты, тройки, фейерверки, а апофеозом пошлости является эпизод, когда

Чайковский в подштанниках плюхается в воду и навстречу ему выплывают

белоснежные лодки и такие же белоснежные дамы в оных.

И пропадает, видимо, показавшаяся не слишком существенной деталь — душа

самого русского народа. Но история России — это не икра, не столичная водка, не

матрешки. Нельзя превращать нашу кинематографию в отдел магазина «Березка».

Когда читаешь статьи некоторых ревностных защит-пиков старины, то просто диву

даешься, как эти молодые люди, родившиеся после Октябрьской революции,

заимствовали свои идеи от реакционных идеологов, от славянофильского

обскурантизма.

И хочется напомнить этим молодым людям, что в России пели не только «Боже,

царя храни», но и пели «Интернационал», и притом таким крепким хором, что от него

шатались дворцы, что Россия — это страна, где пели не только «Ах вы, сени, мои

сени», но и частушки: «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит,

буржуй!»

И в нас жив и будет жить дух пролетарского интернационализма, и мы, как русские,

горды тем, что первой страной победившего интернационализма стала паша Советская

Россия.

Большой писатель — всегда большой революционер, даже если он сам и не

декларирует это. Помимо революций зримых, осязаемых, происходит другая, может

165

быть, более медленная, но не менее важная революция— сознания. Ни один

великий писатель никогда не стоял на позициях защитников эксплуататоров, а всегда

был защитником угнетенных. Ни один великий писатель никогда не был защитником

бюрократов, а всегда был борцом против бюрократии. А если бы он диаметрально

переменил свою позицию, то перестал бы быть революционером, перестал бы быть

великим писателем, ибо искусство всегда безжалостно мстит тем, кто его морально

предает.

И в нас жив революционный дух наших дедов, и если в двадцатых годах мы выбили

из траншей искусства окопавшихся там ананасо-шампанствующнх декадентов, то мы

выбьем из траншей искусства окопавшихся там сейчас таких контрреволюционеров,

как серость, трусость, какбычегоневышлизм, литературный бюрократизм.

Большой писатель в сегодняшнем мире не может жить только узкими интересами

«почвенности». Под его ногами земной шар, вздрагивающий от взрыва бомб во

Вьетнаме, от землетрясений в Перу, от выстрелов в Далласе и Сантьяго де Чили.

Как никогда все в мире сейчас взаимозависимо. Не уважаю тех писателей, которые

не хотят и знать про взрывы во Вьетнаме только потому, что ему вчера, видите ли,

наступили на мозоль в общественном автобусе. Это бегство от действительности,

кокетство незавербо-ванпостью.

Не уважаю тех писателей, которые строчат в газету плохонькие стихи о Вьетнаме и

в то же время не слышат стона собственного соседа за стеной. Это тоже бегство от

действительности, бегство, притворяющееся гражданственностью.

Классовая борьба расколола мир, но в своем изначальном и конечном смысле мир