в этом кажущемся укачивании сдержанную стихию необъятной, как степь, жизни.

Тогда в душе родятся как бы исходящие из кадров фильма строки: «И в торжестве

красоты, в излишке счастья чувствуешь напряжение и тоску, как будто степь сознает,

что она одинока, что богатство се и вдохновение гибнут даром для мира, никем не

воспетые и никому не нужные, и сквозь радостный гул слышишь се тоскливый, безна-

дежный призыв: певца! певца!»

Я читал «Степь» давным-давно и кое-что подзабыл, а когда после фильма

перечитал, то поразился бережности создателей фильма к чеховскому тексту. Я не

согласен с той точкой зрения, что при экранизации необходима педантичность:

зачастую это становится скучным. Экранизация — как перевод, который может быть

вольным и все-таки точным, если сохраняет главное — душу подлинника. Так вольно,

например, сделан замечательный фильм Н. Михалкова «Неоконченная пьеса для

механического пианино». Но если в экранизации сохранена и душа подлинника, и

вместе с тем тщатель-

182

КО соблюдена, без каких-либо отклонений, точность, то возникает ощущение чуда

и вопрос: «Как это удалось?» Строчки Чехова о девке, лежащей на возу, о мальчике,

стоящем на валуне, о бабе, поющей песню, волшебно обрастают плотью, становятся

важными эпизодами не иллюстративного, а эмоционального характера. Даже дым

кирпичного заводика, мимо которого проезжает бричка, не был упущен и тоже играет

свою скрыто эмоциональную роль, особенно когда остается только слабое

воспоминание об этом дыме, а бричка вырываемся в неотравленно чистый простор.

Но мало было бы, если бы сохраненной оказалась юлько природа, только живопись

чеховской повести. Люди в фильме тоже сохранены, именно исходя из чеховского

видения.

Особую эмоциональную нагрузку несет кадр с постепенно приоткрывающимся

одеялом, под которым лежат курчавые головенки еврейских детей, на которые

изумленно и добро смотрят голубые глаза русского мальчика. А ведь все это не по

режиссерской трактовке, а по самому Чехову! При перечитывании «Степи», несколько

озадаченный после фильма игрой Смоктуновского, я обнаружил, что он играет

абсолютно точно по Чехову и порой доходит почти до гротеска именно по Чехову.

Редкий случай, когда при экранизации классика ощущаешь самого классика. Римские

колесницы, которые мне сначала показались чужеродными в фильме, оказывается, тоже

были у Чехова. Добавлены лишь сны Егорушки, но они могли быть в повести. В

фильме, хотя точно об этом нигде не говорится, мальчик выглядит сиротой, несмотря

на то, что в повести сказано вскользь, что у него есть мать. Но это только говорится. А

на самом деле и в повести он — сирота.

Кажется, что произошло нечто невероятное и на экране появилась и заговорила

степь — именно так, как она говорила в сознании самого Чехова, когда он писал свою

повесть.

К такому фильму у меня нет и не может быть ни одного замечания.

1978

ИГРАЙТЕ В ГОЛ!

тел ям покажется несколько странной моя статья футболе, тем более что в отрывке

из поэмы о КамАЗ я весьма насмешливо отозвался о болельщиках опред ленного сорта:

«Любой, кто умственно заплыл, один «Футбол — хоккей» читая, в какой стране живет

— забыл, лишь ясно — близко от Китая». В другом стихотворении, посвященном Чили,

я тоже «проехался» на этот счет: «Лишь тот не раб и не лакей, кто, не ходя в парнях

милейших, за человечество болельщик,— не за один футбол — хоккей». Кое у кого

могло возникнуть ложное впечатление, что я и сам недолюбливаю футбол, а

многомиллионную армию болельщиков воспринимаю как бессмысленное, орущее

стадо.

Я вовсе не против тех, кто интересуется футболом, я против тех, кто ничем, кроме

футбола, не интересуется.

Мы должны с горечью признать, что у нас и поныне здравствует особый

биологический вид, который Маяковский когда-то хлестко назвал «совмещанами».

Подвид «совмещай» — «спортмещане». Спортмещане — это своего рода «спортивные