Келейку в Чудовом монастыре.

Но непреклонный пленник привык

К лютым угрозам польских владык,

И безответно здесь замирал

Месс католических мерный хорал.

Грозные очи.

Скорбь и нужда

Лик сей ваяли года и года.

Тихая речь

тверда, как гранит.

Взор обжигает – и леденит.

Чуждые помыслы в облике том

Вытравлены беспощадным постом,

И полыхание странной зари

Светится в дряхлых чертах изнутри.

В четком ли бденьи вечернем,

В зыби ли тонкого сна,

Пурпуром, синью и чернью

Плещет над ним вышина:

В разум по лестнице узкой

Властно спускаясь во мгле,

Правит Синклит святорусский

Узником в пленном Кремле.

Быстро, в чуть скошенных строках,

Буквы рябят на бегу:

Северу, югу, востоку,

Градам в золе и в снегу,

Селам в отребьях убогих,

Хатам без крыш и без стен –

Клич единящий: – За Бога! –

Подпись одна: Гермоген.

А в поле дикое

Мчатся, гикая,

Мчатся все еще

Волны воль,

Рвань побоищ,

Пустая голь.

Но в ночи зимние

Тихие пазори

Встали по многострадальной земле:

Молятся схимники,

Молятся пастыри

Потом кровавым

за мир во зле:

– О, Матере Пренепорочная!

Заступница землям гонимым!

Ты светишь звездой полуночною,

Хранишь омофором незримым.

Утиши единством неложным

И буйство, и злое горение,

Конец положи непреложный

Конечному

разорению!

И над свечами

Духовных ковчегов

Тихо яснеет сходящий покров –

Кров от печали,

От ярых набегов,

От преисподних вьюг и ветров.

Звон

медный,

Звон

дальний,

Зов

медленный

В мир

дольний,

Всем

алчущим –

Клад

тайный,

Всем

плачущим –

Лад

стройный,

Чуть

брезжущий

В мрак

мира

С бесплотных вершин

дней,

Плывет по полям

сирым

Вдоль пустошей,

нив,

пней.

Наездник уронит поводья

В урочищах, сгибших дотла,

Заслышав сквозь гул половодья

Неспешные

колокола.

Рука поднимается,

Чело обнажается,

Во взоре затепливается

тихая боль,

И встречным молчанием,

И вечным знамением

Себя осеняет пропащая голь.

И скорбно, и тонко, и сладко

Поют перезвоны вдали

От Троицкой лавры, от Вятки,

От скал Соловецкой земли.

И зов к покаянию,

К забвенью розни,

Ни расстояния,

Ни шумы жизни

Не властны в плачущих

Сердцах ослабить, –

О, белый благовест!

Небесный лебедь!

Он тих был везде: по украйнам

У хаток, прижатых к бугру,

По жестким уральским арайнам,

В нехоженом Брынском бору,

По стогнам, дымящимся кровью,

Смолкала на миг у костра

Лихая сарынь Понизовья,

Казань, Запорожье, Югра.

Бродяга в избитой кольчуге

Задумывался

до зари

На торжищах пьяной Калуги,

На пепле скорбящей Твери.

Юдоль порывалась к сиянью,

Сквозь церковь сходившему в ад,

И огненный клич – К покаянью! –

Пошел по стране, как набат.

Келейно, народно, соборно,

Под кровом любого жилья,

Лен духа затепливая,

Воск воли растапливая,

Заискрились свечи, как зерна

Светящихся нив бытия.

Детища демона

тысячеглавого

Борются в схватках

орд и дружин;

Темные ядра грядущей державы

Щерятся в каждом,

Русь закружив.

Но обращается взор демиурга

Солнцеподобным лучом

в глубину:

Не к атаманам,

в чьих распрях и торгах

Исчадья геенны