Шрифт:
Лишь коричневатое свечение
Излучалось от пустынных черт…
Знать не мог столь жгучего мучения
Ни монах, ни ратники, ни смерд.
Что в нем? кто?.. Прокравшийся к нутру,
Что за недруг дух его томит?..
И невольно к красному ковру
Опустил глаза митрополит.
26
Вижу сам коричневую ауру,
Слышу там, в пластах земных годин,
Что окрепло царство уицраора
И жирел над Русью он один.
Необъемлем мудростью людей,
Для очей плотских необозрим,
Воплощался он, как чародей,
В искажающийся Третий Рим.
27
Так избрал он жертвой и орудием,
Так внедрился в дух и мысль того,
Кто не нашим – вышним правосудием
Послан был в людское естество, –
Браздодержец русских мириад,
Их защитник, вождь и родомысл,
Направляющий подъем и спад
Великороссийских коромысл.
28
О, я знаю: похвалу историка
Не стяжает стих мой никогда.
Бред, мечта, фантастика, риторика –
Кто посмеет им ответить “да”?
Но таков своеобычный рок
Темнокрылых дум о старине,
Странных дум, седых, как пыль дорог,
Но принадлежащих только мне.
29
Пусть другие о столетьях канувших
Повествуют с мерной простотой,
Или песней, трогающей за душу,
Намекнут о жизни прожитой.
Я бы тоже пел о них, когда б
Не был с детства – весь, от глаз до рук –
Странной вести неподкупный раб,
Странной власти неизменный друг.
30
Мое знанье сказке уподоблено
И недоказуемо, как миф;
Что в веках случайно и раздроблено,
Слито здесь в один иероглиф.
Хочешь – верь, а хочешь – навсегда
Эту книгу жгучую отбрось,
Ибо в мир из пламени и льда,
Наклонясь, уводит ее ось.
31
Вот, злодейством лютым обезличена,
Невместима совестью земной,
Непробудной теменью опричнина
Заливает все передо мной.
И спускаюсь, медленно, как дух,
Казнь подглядывающий в аду,
Лестницею, узкою для двух,
В Александровскую слободу.
32
Не пугайся. Да и чем на свете я
Ужаснул бы тех, кому насквозь
Через мрак двадцатого столетия
Наяву влачиться довелось?
И задача книги разве та,
Чтоб кровавой памятью земли
Вновь и вновь смущалась чистота
Наших внуков в радостной дали?
33
Но он сам, ночами в голой келии
Не встававший до утра с колен,
Чтобы утром снидить в подземелие,
Где сам воздух проклят и растлен –
Он тревожил с детства мой досуг,
Ибо тайна, замкнутая в нем, –
Ключ от наших всероссийских мук,
Наших пыток стужей и огнем.
34
Вот он сходит, согнут в три погибели,
Но всевидящий, как сатана,
Уже зная: на углях, на дыбе ли,
На крюке ли жертва подана?
Ноздри вздрагивают. Влажный рот
Приоткрыт в томительной тоске,
И мельчайшей изморосью – пот
На устало вдавленном виске.
35
Скажешь – век? эпоха? нравы времени?
Но за десять медленных веков
Самой плотной, самой русской темени
Иоанн – единственный таков.
Ни борьба за прочность царских прав,
Ни державной думы торжество
Не поставят рокового “прав!”
На немых синодиках его.
36
Не падёт на людобийства лютые
Дальний отсвет мощного ума:
Из-под глыбы, сдвинутой Малютою,
Только тьма клубится, только тьма.
Только тьма – а в ней растущий гул,
Присвист, посвист и победный клик,
Будто пленник сбросил и швырнул
Груз запретов, вер, цепей, вериг.
37
Сам мучитель, знаком уицраора
Отраженный в шифре этих строк,