– - Ты не туда ломишься!
– - закричала та же баба, проходя с пустыми ведрами.
– - Ступай отсель!
– - Она, как птица переломанным крылом, неопределенно махнула свободной рукой и скрылась за вишневником.

Егор, все так же держа шапку в руках, повернул за угол. Навстречу выскочил беловолосый мальчик лет тринадцати, с лопатою в руках.

– - Погоди-ко, эй, шустряк, чего ты так несешься?
– - закричал Егор.

– - А что?
– - остановился тот.

– - Вот то-то, что "а что", где тут у вас набольший?

– - Николай Захарыч?

– - Какой тебе Миколай Захарыч, самый набольший?

Мальчик прыснул.

– - Это же и есть Николай Захарыч, эвона, -- он указал лопатой за кусты сирени, -- в парниках. Ты что, аль сына хочешь к нам приладить?

– - Да, Васютку, -- обрадовался Егор.
– - Ты тоже учишься?

– - А как же... Я -- талызинский, на фершала хочу.

– - Это-то мне и нужно!
– - просиял мужик.
– - Слава тебе, господи, добрался!..

Осенью, после воздвиженья, Егор привез сына в Городище, пристроил его у своей новой приятельницы -- нищенки, и Вася четыре года учился у Николая Захарыча разным наукам. Через каждые шесть недель Егор запрягал Гнедка Рупь-Пять, клал в телегу муку, картофель, полбутылки масла или кусок сала, мать завертывала в тряпицу пару сдобных лепешек и десяток яиц, укладывала чистые рубахи, и старик, перекрестясь, трогался в путь. В селе Верхососенье, на полпути от Городища, Егор забегал в бакалейную за нюхательным табаком для приятельницы: если были лишние деньги, прикупал на пятачок коробку "народного" чая, а приехав, здоровался с побирушкой и спрашивал:

– - Ну, как твоя?

– - Талька-то?
– - Старуха морщилась, поднимала кверху голову и, приставив кривой палец к бородавке на губе, важно отвечала:

– - Талька, шельма, теперь свое дело знает, парень... Талька -- ее, брат, теперь не схватишь, вот что я тебе скажу.

Егор кивал головою.

– - Еще много?

– - Скоро... одну зиму... А тогда и учительша. Егорушка, подумай-ка, эх, ми-и-лай!.. "Я, грит, тебя, бабонька, возьму к себе на воспитание... Будет, грит, таскаться-то с мешком: пора отдых знать..." -- Старуха хныкала от радости и вытирала красно-бурый нос, похожий на лесную грушу, полой кацавейки.
– - "Будет, грит, помаялась..."

Прибежал Васютка.

– - Вот он -- сокол, -- улыбалась нищенка.
– - На коленках не стоял?

– - У нас не ставят, -- скороговоркою отвечал он, целуя отца.
– - Поесть нечего?

– - Ну, так розгами, если не на коленях, -- поддерживал Егор.

Мальчик искоса глядел на него и нехотя, как с человеком, ничего не понимающим, отвечал:

– - Что у нас церковная, что ли? Это дьякон своих чистит, как облупленных, а наша министерская.
– - Он задорился, и в голосе его проскальзывала гордость.
– - У церковников за каждую провинность бьют, а мы в игры не пускаем, кто проштрафится.

– - Ты бы насчет игров-то обождал, -- говорил старик, разглядывая сына.-- Нам с тобой учиться во все жилы надо, до делов скорее добиваться, а потом уж...

– - Игры нужны для физического тела, -- возражал Васютка, -- так нам Николай Захарыч говорит, он первый затирала.

Сбитый с толку непонятными словами, Егор умолкал, а побирушка блаженно посмеивалась:

– - Ох, уж этот Миколай Захарыч, супостат, ну, прямо -- андел божий, язык отсохни!..

Вася доставал из печки вареные картошки, побирушка грела воду в чугуне, и друзья усаживались вокруг большой деревянной чашки чаевать. Утром Егор уезжал, опять наказывая сыну не лениться.

Когда на шестнадцатом году Василий с двумя товарищами поехал сдавать экзамен в город и слуху не подавал полторы недели, Егор исчах, пожелтел. С утра до ночи он толокся в волостном правлении, поджидая земскую почту, вздыхал, потел, надоедал начальству. Наконец, на двенадцатый день пришла открытка, в которой сын писал, что принят на казенный счет, просил родительского благословенья, чистых рубах и немного денег. Егор бросил пашню, заложил Шаврову женины холсты и шубу, благо было бабье лето, и в ту же ночь, не поужинавши, укатил на станцию, оттуда -- к Васе. В городе прожил четыре дня и воротился молод-молодешенек.

Первые слова его, какие он сказал старухе, перешагнув порог своей избы, были следующие:

– - Ну, и штука, Анна, сам не чаял!..

После того целую неделю, праздничный и гордый, рассказывал всему околотку, что он видел в большом городе, какое у Васи высокое начальство, дорогая обувь-одежа, на радости плакал и шутил, а старуха, слушая, крестилась на иконы и шептала:

– - Ты, мужик, не сглазь, пожалуйста, к добру бы твои речи... Матушка царица, есть-то им дают чего-нибудь?

Егор прищелкивал:

– - С таре-е-лочек, лупи их кожу-мясо!

Успех Васи окрылил Егора. Сразу и навсегда замерли в душе тяжелые сомнения, растравляемые в течение четырех лет насмешками соседей: родилась уверенность, что все заботы не пропали даром.

Этот же успех заткнул глотку пустословам: куда-то спрятались ехидные улыбочки, презрительное фырканье и лицемерные сожаления о том, что старик губит сына, отрывая его от крестьянского дела, замолкли и пророчества о том, что Вася избалуется, привыкнет к легкой жизни, сладкой пище и прогулкам, а старого отца с матерью забудет; наоборот, все стали завидовать Егору и всячески выхвалять сына, вспоминая, как он еще в детстве был смышлен и ласков, никогда ни с кем не дрался, отцу помогал исправно, матерщины не любил, а праздники сидел за книгой.