Мы ощущаем себя свободными, если сознаем, что можем поступать в соответствии со своими желаниями, намерениями и побуждениями, и этому нет препятствий, исходящих от других людей. Человек, сделавший социальные, нравственные и моральные нормы органической частью своего внутреннего мира, ощущает себя естественно свободным, действуя в соответствии с ними. Но если наши притязания или побуждения выходят за рамки «нормы», а мы не способны самоограничить их этими рамками и воздерживаемся от тех или иных действий только из опасения санкций – мы ощущаем естественную несвободу.

В.Г. Белинский отметил важнейший механизм российской личности – самолюбие, существенно отличающееся от чувства собственного достоинства тем, что в его основе не свобода и непринужденность проявления Я, а болезненная установка на возможность и угрозу ущемления такой свободы. Свобода родилась как привилегия и всегда оставалась ею: чтобы был свободен один, нужны по крайней мере двое [9].Свобода – это асимметрия социальных отношений и социальное различие: кто-то может быть свободен лишь постольку, поскольку существует форма зависимости, какой он стремится избежать. Боясь утратить контроль над ситуацией, созависимые сами попадают под контроль событий или своих близких [28]. Например, жена увольняется с работы, чтобы контролировать поведение мужа, но фактически именно он контролирует ее жизнь, распоряжается ее временем, самочувствием и пр. Неудачные попытки взять под контроль практически неконтролируемые события рассматриваются как собственное поражение и утрата смысла жизни, что часто приводит к депрессиям или фрустрациям.

Если бы каждый из нас являлся хозяином своей судьбы, у нас не было бы причин обращать внимание на все то, что противостоит нашему Я и превышает наши возможности. Наши взаимоотношения основаны на определенном внутреннем согласии каждого из участников на выполнение требований этих отношений и взаимном доверии – наличии общих ожиданий относительно друг друга. Даже прямое насилие над другим предполагает подчинение зависимого человека. Устойчивое социальное принуждение подразумевает какое-то согласие взаимодействующих, например членов семьи. Отношение к различным формам социальной зависимости – это прежде всего вопрос о социально-культурной приемлемости для человека того или иного уровня отношений свободы – несвободы, всегда распределенных неравномерно: свобода одного нередко оборачивается несвободой другого.

Несвобода – тоже результат выбора. Рабство выбирают свободно, пользуясь свободой, данной каждому человеку. Если человек – раб, значит, таков его выбор: не мысленно, не рационально принято решение стать рабом или свободным человеком, но он сам так решил.

Потеря свободы не обязательно является результатом отказа от нее; это может быть неэффективность самого механизма контроля отношений, например поведения алкоголика или игромана. Наше согласие на устойчивые отношения предполагает определение пределов свободы и ее границ для каждого: границ пространства и времени, средств существования, влияния на жизнь окружающих с их активностью, а также единое понимание всего названного.

Отождествление себя с вещами, событиями внешнего мира или с другими людьми – по сути, нарушение контактной границы между личностью и средой. Механизм созависимости заключается в принятии нами на себя обязанности имитировать совместное протекание спонтанности: тем самым мы лишаем себя или Другого свободы в отношениях, потому что свою произвольность отдаем на откуп чужой спонтанности и выдаем ее за спонтанность или пытаемся чужую спонтанность произвольно «подмять» своей [44]. Другой при этом – не Другой, а буквально – «моя половина», управляемая или управляющая, в зависимости от того, в ком предполагается «центр жизни». На самом деле я многого хочу и на многое смотрю не так, как мой Другой, но не позволяю себе довести это до своего осознания.

В отношениях созависимости по схеме «средство – цель» другие – средства для какой-то цели, и вполне разумно лишить их выбора и тем самым считать их не субъектами, а объектами отношений. Существование свободы требует, чтобы кто-то оставался несвободным. Отсюда и «свое» понимание свободы в социальном сознании, рождающее парадокс: все борются за свободу, но так, чтобы у кого-то ее стало больше, следовательно – у кого-то меньше, и вот этот «кто-то» должен подчиняться и выполнять рекомендации того, кто присвоил себе право быть «свободнее» [60].

Требования ситуаций социального принуждения не связаны с угрозой для жизни, но предписывают определенное поведение в обмен на удовлетворение стандартных потребностей стабильной жизни и избежание дискомфорта негативных последствий. Созависимая мать может учитывать какие-то интересы ребенка, но на первом плане – реализация ее интересов. Ребенок может реализовывать себя вне семьи, но попытка отстоять собственные взгляды внутри нее угрожает его благополучию. Стабильность отношений здесь обеспечивается только готовностью ребенка к сознательному или неосознанному обмену возможной свободы на удовлетворение стандартных потребностей. Это, по Ю.И. Гиллеру, автономия гарантированной жизнедеятельности [19].

Признание самоценности разных культур и людей заставляет нас учиться признавать их реальности, не отказываясь от себя, что порождает разнонаправленные тенденции: все более ощущая и реализуя свою свободу как личности, мы все чаще обнаруживаем и осознаем свою социальную обусловленность. Как личность я обладаю правами и свободой, но как человек продолжаю оставаться социальным индивидом, действующим не свободно, а по законам социума. Более того, в социальном аспекте мы обусловлены навязываемой нам реальностью в форме сценариев поведения, и фундаментальных дискурсов (вечных ценностей), и практик социальных услуг (образования, идеологии и политики, СМИ, церкви, психотерапии и пр.). В этих условиях личность вынуждена постоянно воссоздавать себя в своей константности и автономии – не только преобразовывать себя, но и каждое свое усилие сверять с усилиями иных сил и реальностей.