скрывайся и таи и мысли, и мечты свои. Теперь я понял, куда ходила мама с утра.

Вместе с Аней Гуревич она выслушала приговор и поехала домой к детям, они

теперь не только без отца, но и без деда.

«Пришла беда – отворяй ворота, – сумрачно сказала мама и

подала мне письмо, похожее на голубя, бумажный треугольник с продольным

штампиком «Проверено военной цензурой». – Дядю Васю твоего убили,

Щеголихина». Писала жена его, пал смертью храбрых под городом Калинином, и

там же похоронен. Совсем недавно мы сидели с дедом Михаилом Матвеевичем в

его сторожке, и он говорил – пятеро его мужиков на войне, хоть бы один вернулся.

Не знает он, из пятерых в живых уже только двое.

О приговоре деду Лейбе мама – ни слова. Лучше детям не

знать, можем нечаянно разболтать, и нас выгонят из школы. Хорошо ещё, что у нас

другая фамилия. Мама горевала, лицо её потемнело, стало каменным, но она не

плакала. Спать легли рано, поели свёклы с мамалыгой, потушили лампу. Лежал я на

топчане, смотрел на серое окно и не мог уснуть. Тишина, темнота, слабо мерцает

окно, тихое сияние от снега на улице. Я вспоминал дядю Васю. Он младший брат

моего отца, самый молодой и самый добрый, не похожий ни на кого обликом –

чёрные, смоляные кудри, сросшиеся брови и светлые синие глаза, испанец или

какой-то колоритный цыган. Он всегда улыбался, чуть блаженно, дети к нему так и

льнули, он всё умел сделать, наладить и починить – свисток из зелёного прутика,

пропеллер из куска жести и пустой катушки из-под ниток, змея хвостатого, он так и

взмывал ввысь с упругим барабанным трепетом, вся Атбашинская собиралась, и

дети, и взрослые. Нет больше дяди Васи, лежит, занесённый снегом, на просторах

России и никогда не откроет синие глаза, никому не сделает игрушку. И что

особенно горько – все забудут его. Я заплакал. Как-то само собой. Без всякого

сопротивления. Темно, никто не видит, не перед кем стыдиться. В пятнадцать лет

уже нельзя плакать, но пусть это будет в последний раз. И от отца давно нет

письма… Я плакал всласть, вволю и говорил себе: это мои последние слёзы, дальше

ни при каких бедах я не заплачу, и от того, что в последний, слёзы так и лились, я

вытирал их лёжа на спине, даже уши были мокрые, а я всё не мог остановиться.

Жалко дядю Васю, и себя жалко, всю нашу Ленинградскую, а главное, школу жалко,

она для меня кончилась, и впереди неизвестность. Не хотел я себя останавливать,

пусть это будет мой прощальный ливень, завтра я встану мужественным и навеки

закалённым. Пойду на завод, есть причина, и не одна. Документы подделаю, мне

поверят, ростом я не сморчок.

Я был наивный совсем недавно, гордился своими отметками и

радовался похвале учителя. Наивный, верящий, но до каких пор? Можно ли всю

жизнь таким оставаться на всех этапах, при всех переменах? И что в чистоте и

честности, в основе её – сила или слабость? Чем объяснить смятение, когда я

увидел, как Нина Саблина из нашего класса целовалась с офицером из академии? У

меня даже голова закружилась. Вся школа знает, Нина ждёт, у них с Серёжей

Волковым из 10-го класса была любовь. Осенью он ушёл на фронт, она ему клятву

дала. Красивая девочка, а он значкист и поэт, очень любил её – и вот, пожалуйста,

стоит она с офицером и целуется. Вся школа, да что школа! – весь город знал: Нина

Саблина ждёт. Вот она какая, гляньте, с косами, с ямочками на щеках, с пушистыми

ресницами, ей скоро шестнадцать лет, она благородная. Ждать для девушки сейчас

самая высокая честь, выше звания Героя Советского Союза. Я наткнулся на них в

сумерках и быстро обошёл, готовый провалиться от огорчения и смятения.

Полагалось бы схватить камень и запустить изо всех сил с их сдвоенную башку,

чтобы только мозги брызнули. Я был смят, разбит, уничтожен, будто меня прошила

насквозь предательская пуля. Это стало последним свидетельством оскудения