комиссаровы матюги выслушивать. А если хохол не привык, чтобы перед его носом

кулаком махали, да угрожали, и привыкать не хочет? Слушал Митрофан, ждал слова

вставить, а тот не унимается, тогда Лейба махнул рукой, как кот лапой, и вся

портупея на уполномоченном только хряснула, а сам он опомниться не успел, как

оказался на улице без маузера, без ремней, зато вместе с оконной рамой. Уехал

комиссар туда, откуда приехал, а через неделю явился конвой, и увезли народного

заступника в тюрьму в Кустанай. А там свирепствовал комиссар Таран,

расстреливал каждый день за саботаж продразвёрстки. Держали Лейбу, не

вызывали, может, потому что он воевал в отряде Стеньки Разина. Но вот как-то

заглянул в камеру боец и кричит: кто тут Лейба Митрофан, выходи. Погнал его на

тюремный двор и приказал наколоть дров. Чего только не заставляют делать перед

расстрелом, и могилу себе рыть, и другим яму копать, а этот, видно, решил жертву

на костре зажарить. Митрофан нарубил дров, а конвоир говорит: бери в охапку,

сколько сможешь, и шагай на квартиру начальника тюрьмы. Взял Митрофан дрова,

идёт, примеривается, как бы это так шваркнуть конвоира поленом и драпануть, была

не была, хоть так пуля, хоть этак. Пока думал да гадал, открывается перед ним

дверь, и видит он картину, ни в сказке сказать, ни пером описать: горит лампа

семилинейная, четверть самогона на столе, жареный гусь на блюде, за столом сидит

начальник тюрьмы, его жинка и Мария Лейба, и по светлым её глазам видно,

расстрела не будет, снова ему свобода. Из рук Митрофана полено за поленом на пол

– тук да тук, да тук… Мария, оказывается, съездила в Троицк, разыскала

Карташова, командира полка Стеньки Разина, дал он ей справку с печатью, что

Митрофан Лейба красный партизан и Карташов за него ручается.

Больше Лейба в руководители не пошёл, любой

начальник прежде всего подчинённый, выполняй да выполняй приказ, тогда как его

натура хотела свободы. Развернулся он и разбогател при НЭПе, имел мельницу,

трактор «Фордзон» и электрический свет в хате, чего не было ни у кого в округе, он

свой движок поставил. Мельница была огромная, двухэтажная, вальцовая, с

нефтяным двигателем. Для перевозки его Лейба построил специальные сани с

тормозом, чтобы переехать речку Тогузак с крутым берегом. В сани были

запряжены восемь пар крепких коней, Лейба их собирал по всему селу.

Спрашивается, зачем нужно было сооружать такую махину, построил бы

маленькую, скромную мельничку и кормился бы. Время было такое, позволили

размахнуться, свободу дали труженику, и Лейба отгрохал мельницу, какой не было

по всей Кустанайской области. Ехали к нему с пшеницей со всех концов, кому было

плохо?

Раскулачили, всё отобрали, а самого сослали. Не нужны

государству твоя хватка, сила, смекалка, будь как все мелким, жалким и бедным, у

нас все равны. Через год мельница сгорела, и долго, несколько десятилетий,

возвышался на окраине моего родного села обгоревший остов строения, железо и

кирпич, как памятник. Кому и чему? А в лейбовских сараях потом лет тридцать

размещалась Магнайская МТС со всей своей техникой, цехами и мастерской. Всем

колхозом не могли построить того, что построил один единоличник. Кому стало

лучше от того, что прогнали крепкого хозяина, вышибли из села деятельного,

предприимчивого мужика? Я никогда не слышал разговора про поджог мельницы,

но не сомневался – это сделал дед. Он не мог стерпеть, что дело его рук досталось

неизвестно кому. Он меня всегда удивлял, восхищал и пугал. Помню Курманкаево.

Почему-то деревня эта мне особенно помнится, может быть, такой возраст был –

шесть лет, я там научился читать, и первое слово, прочитанное, между прочим,

было «Правда», название газеты. И первые игры там – в чижика, в бабки, в лапту, в

городки. Много воспоминаний о той деревне. Лепёшки с лебедой, отцовская

гармошка, Хведько. Какие-то ссыльные жили там на окраине в приличном

господском доме, мы с мамой к ним заходили, и женщина, белокурая и чистая,