– Воду носим,– сказал швейцар,– да признаться сказать, и

плеснули еще вчерась маленько, а то, что ни день, то какая-

нибудь комиссия является,– кого уплотнять, кого выселять. Тем

и спасаемся. Нижних уплотнили, а до нас не дошли – так вся

комиссия и съехала на собственном инструменте.

– Надо как-нибудь исхитряться.

Все спустились в квартиру.

– Ну и страху набрался,– говорил гость,– думал: ума

решаюсь: где ни хвачу рукой – везде стенка...

– Спервоначалу тоже так-то путались,– сказала жена

швейцара,– зато много спокойней. Сами попривыкли, а чужому

тут делать нечего.

– Это верно. А то какой-нибудь увидит, что чисто, сейчас

тебя под статью подведет, и кончено дело.

– Не дай бог...

– А вот хозяин мой этого не понимает, все норовит чистоту

навести.

64

Швейцар молчал, а когда жена вышла на минуту в коридор,

сказал:

– Наказание с этими бабами... Перебрались сюда, думал, что

получше будет, чем в подвале, а она тут как основалась, так и

пошла орудовать. Из кресел подушки зачем-то повытащила.

Теперь у нее в них куры несутся. Тут у нее и поросенок, тут и

стирка, тут и куры, а петуха старого вон между рамами в окно

пристроила.

– Отдельно? – спросила старушка-гостья.

– Да, молодого обижает. Это они с невесткой тут орудовали,

когда я за продовольствием ездил. Из портьер юбок себе

нашили. Не смотрит на то, что полоска поперек идет,

вырядилась и ходит, как тигра, вся полосатая.

За дверью послышалась какая-то возня и голос хозяйки:

– Ну, иди, домовой, черти тебя носят!

Дверь открылась, и из темноты коридора влетел выпихнутый

поросенок, поскользнулся на паркете и остолбенел;

остановившись поперек комнаты, хрюкнул.

– Это еще зачем сюда?

– Затем, что у соседей был. Спасибо, хватилась, а то бы

свистнули.

– Ты бы еще корову сюда привела,– сказал угрюмо швейцар.

– А у тебя только бирюльки на уме... Вот хозяина-то бог

послал...

– Ну, старуха, будет тебе...

– Да как же, батюшка: барство некстати одолело. Первое

дело из подвала сюда взгромоздился. Грязно ему, видите ли, там.

Умные люди на это не смотрят, а глядят, как бы для хозяйства

было поудобнее. Теперь вон на нашем месте, что поселились,– у

них коза прямо из окна в сад выходит. А тут поросенка сама в

сортир носи. А лето подойдет, погулять ему,– нешто его, демона,

на пятый этаж втащишь. И опять же каждую минуту выселить

могут. Это сейчас-то отделываешься: лестницу водой

поливаешь, а летом, брат, не польешь...

На лестнице опять послышался какой-то крик и странные

звуки, похожие на трепыханье птицы в захлопнувшейся клетке.

– Что это там, вот наказанье. Пойди посмотри.

Швейцар вышел, и хозяйка продолжала:

– Вон соседи у нас – какие умные люди, так за чистотой не

гонятся. Нарочно даже у себя паркет выломали, чтоб никому не

завидно было, два поросенка у них в комнате живут, да дров

65

прямо бревнами со снегом навалили. А окно разбитое так

наготове и держат – подушкой заткнуто,– как комиссия идет, они

подушку вон и сидят в шубах. Так у них не то чтоб комнату

отнимать, а еще их же жалеют: как это вы только живете тут? А

они – что ж, говорят, изделаешь, время тяжелое, всем надо

терпеть. Вот это головы, значит, работают.

– Верно, матушка, верно.

– Тоже теперь насчет лестницы: освещение было сделал, мои

матушки! Ну, лампочку-то хоть на другой день какие-то добрые

люди свистнули. Я уж говорю: что ж ты, ошалел, что ли? Сам в

омут головой лезешь. Теперь кажный норовит в потемочках

отсидеться, а ты прямо на вид и лезешь. Вот теперь темно на

лестнице, сам шут голову сломит, зато спокойны: ни один леший

за комнатой не лезет, от всякого ордера откажется. Намедни

комиссия приходила, чуть себе затылки все не побили:

поскользнется, поскользнется, хлоп да хлоп!