новые послабления и дышать станет легче.

— Как это, папа, на Украине говорят: «Пока солнце

взойдет, роса очи выест»? — не без ехидства спросил

Владимир.

— На каждую пословицу, мой мальчик, есть контр-

пословица: «Терпение и труд все перетрут». Могу утвер-

дительно сказать, господа, что мы с вами будем свиде-

телями гуманнейших правительственных реформ. Впро-

чем, давайте лучше поговорим об искусстве, о поэзии...

После обеда сидели в диванной комнате. Лейтенант

Клюгенау и юнкер Кубатиев молча и сосредоточенно

курили крепчайшие сигары. На некоторое время беседой

завладел литературный критик Арсеньев. Он, видимо,

продолжал давно начатый разговор.

— Что такое поэзия Майкова, господа? Античное ис-

кусство, сони греческих богов, красота природы. К бур-

ному, страстному, героическому он менее восприимчив,

чем к мягкому, легкому, ласкающему слух, убаюкиваю-

щему душу...

Критик размахивал рукой, и яркий камень на массив-

ном перстне прочерчивал в воздухе огненные зигзаги.

— Вы говорите о раннем Майкове? — вступил в раз-

говор Хетагуров. — Скажите откровенно, какая польза

отечеству и народу от «убаюкивающих душу» стихов?

Я что-то не вижу проку, хотя люблю красоту. Вот у

Пушкина...

Вошла горничная, перебила:

— Константин Левонтьевич, барышня Ольга Влади-

мировна просют вас в библиотеку пожаловать.

— Прошу прощения, господа... Впрочем, я высказал

все.

Хетагуров вышел. Вслед за ним комнату покинул

29

Тит Титович — блондин с глазами-щелками. Коста за-

метил, что Тит подозрительно долго рассматривает ка-

кой-то маленький этюд возле двери, ведущей в библи-

отеку. Значит, он следит? Это Хетагурова забав-

ляло.

— Вам не кажется, что кто-то следит за нами? —

спросила Ольга. — Уверена, что это Тит, которого зовут

молотить, а он не идет, ленится...

Последние слова она произнесла громко, чтобы слыш-

но было в соседней комнате. Расчет ее оправдался: по-

слышались шаги, пристыженный Тит Титович ушел.

— Прошу вас, сядьте.

Ольга тоже села в кресло-качалку напротив. В неяр-

ком зимнем свете мягко вырисовывался профиль девуш-

ки: черная изогнутая бровь на высоком красивом лбу,

тонкий нос, губы с опущенными уголками — весь облик,

как будто давно знакомый, странно подействовал на во-

ображение Хетагурова. То представлялось, что перед

ним ожила картина Рафаэля, и он пытался проникнуть

в тайны мастерства великого художника, то снова каза-

лось, что этот образ — из сновидений далекого детства.

— О чем вы думаете, Константин Леванович? —

спросила Ольга, покачиваясь в кресле.

— Я знаю, Ольга Владимировна...

— Очень прошу: когда мы наедине, зовите меня про-

сто по имени, — перебила она.

— Я знаю, что с вами можно быть откровенным, —

продолжал Хетагуров.— Вы спросили, о чем я думал,

глядя на вас? Я смотрел на вас с затаенной тревогой,

даже страхом...

— Почему? — искрение удивилась Оля.

— В вас можно найти идеал любви. Но потом... по-

том в вашу юную, чистую, как горный родник, жизнь не-

зримо прокрадется людская оскверняющая ложь. А как

страшно — разувериться в своем идеалеГ Представьте се-

бе дикаря, который годами молился на маленького идо-

ла, считая его божеством, и вдруг набрел однажды на

мастерскую, где куколки делаются из древесной коры...

Впрочем, не совсем удачное сравнение. Ведь я говорю

не о молчаливом идоле, а о человеке, об идеале любимой

женщины.

Ольга невесело рассмеялась.

•— Далеко же вы смотрите, Константин Леванович.,,

30

— Очень прошу вас: зовите меня тоже просто Коста,

по-осетински.

— Вы далеко смотрите, — повторила Ольга. — Еще

не полюбили, а переживаете весь ужас разочарования.

Странно!

— Простите меня, Ольга. Мне хотелось сказать дру-

гое: вы выделяетесь из своей среды. Но удастся ли вам