ской, сопровождавший гроб Тургенева от станции Сивер*

ской. Когда в вагоне начались приготовления к заупо-

койной литии, Иван Николаевич вышел и стал рассказы-

вать о том, как следовал печальный поезд в Россию

через Пруссию. На пограничную станцию Вержболово

вагон прибыл без провожатых, с багажной накладной,

где какой-то прусский железнодорожный чиновник на-

писал: «Один покойник» — ни имени, ни фамилии...

Потрясенный Коста не успел отвернуться или при-

крыть лицо платком — на глазах показались слезы.

Крамской задержал взгляд на его лице — видимо, вели-

кого художника тронуло непосредственное проявление

негодования и скорби,— положил руку на плечо Хетагу-

рова, тепло посмотрел ему в глаза. Продолжал расска-

зывать.

Некоторое время гроб стоял в станционной церкви.

Дряхлый священник Николай Кладницкий первый на *

русской земле сказал свое слово у гроба. «Вечная па-

мять да будет от всех нас, скорбящих по тебе соотечест-

венников, доблестнейший муж земли русской...»

Когда Крамской окончил рассказ; было 11 часов.

21

Раскрылись двери вагона, Хетагуров схватил Андукапа-

ра за рукав черкески: «Несут, пойдем ближе!» Но под-

ступиться к гробу не удалось.

Двигались в густом людском потоке. Как и на похо-

ронах Иордана, Хетагуров отстал от друзей.

— Где Коста?— спросил Андукапар идущего рядом

мичмана Ранцова и сам ответил.— Знаю. Он опять

о чем-то затосковал.

Коста шел рядом с незнакомыми людьми. Думал

о том, что он обязан писать на языке родной Осетии.

Зрела мысль: петь на родном языке и на русском, чтобы

одну песню поддерживала другая — так легче подни-

маться им к вершинам совершенства. Пусть язык Пуш-

кина и Тургенева станет могучей опорой языку Ацамаза.

По плечу ли ему трудный удел поэта-борца? Куда

легче уйти в тенистые сады созерцательного искусства...

Иван Крамской назвал искусство без высокой идеи пош-

лостью, художественным идиотизмом, хламом, о котором

забудет народ. Такова участь картины «Итальянские

кегли» ученика академии Василия Худякова, привез-

шего из Рима образец «чистого искусства»...

Хетагуров быстро шагал по гранитному тротуару и,

может быть, в эти святые для него минуты раз и навсег-

да решал самый большой вопрос своей жизни.

3

Холодным декабрьским вечером, возвратясь домой с

лекции, Коста увидел на столе светло-голубой конверт.

Порывисто распечатал. «Добрый день! — писала Оль-

га.— Куда же вы пропали? Обязательно приезжайте

в пятницу к обеду. Вы получите «официальное» пригла-

шение от маман на рождественский вечер. Не вздумайте

прикидываться больным. Хотите откровенных призна-

ний? Пожалуйста: мне грустно без вас. О. Р.»

Чаще забилось сердце под газырем серой черкески.

Простое человеческое счастье — возможны ли без него

^ жизнь и творчество?.. Взглянул на эскиз портрета Оль-

ги. Что же, пришла любовь? Он еще не знал. Но каждый

раз ловил себя на том, что испытывал сильное волнение

в присутствии этой русской девушки с глубокими, как

два темных омута, глазами. Мысленно сравнивал ее с

22

лунноликой Лгундой*, которую видел в детских снах

после милых сказок кормилицы Чендзе. Длинными зим-

ними вечерами под злое ворчание горного ветра за ок-

ном рассказывала Чендзе сказки, пока маленький Коста

не засыпал под теплой старой шубой отца.

«Непременно пойду завтра к Ранцовым», — решил

Коста и положил пахнущее тонкими духами письмо в то-

мик Пушкина.

В комнату неслышно вошла Анна Никитична. С ти-

хой грустью в голосе сказала, что сахар кончился, да и

чай на исходе. Коста вспомнил: уже две недели назад

он должен был уплатить за квартиру. В столе лежал

давнишний подарок Андукапара — леденцы в жестяной

коробке. Достал коробку, протянул ее Анне Никитичне:

—Вот вам к чаю, дорогая хозяюшка. А стипендию я