Закрыл глаза и думал. Через месяц стукнет шестьдесят. Старость подкралась тихо, как лиса. Стар и одинок. И это, пожалуй, самое страшное в старости. Да, одиночество — это Ахиллесова пята старости. Чем дряхлее человек, тем уже круг его знакомств. Здесь какая-то закономерность, о которой сейчас не хочется думать. Галинка уже совсем взрослая — скоро закончит университет, вылетит из родного гнезда. Но куда полетит? А главное — с кем?

Прислонился головой к спинке кресла, скрестил ноги — так почему-то было удобнее отдыхать. Но воспоминания подступали со всех сторон, тревожили, будоражили...

Давно ли он был стройным и сильным? Кажется, совсем недавно. Мог ходить с небрежным видом денди, перехватывать взгляды знакомых и незнакомых женщин. Ко всему холодный, не ощущал и от этих взглядов большого наслаждения. Разве что приятное щекотание.

К Оксане тоже относился с небрежным превосходством. Чернявая красавица с тонким станом, Оксана прежде всего поражала всех своим гордым видом. Приятно было ходить с ней в театры, многолюдные места: где бы они ни появлялись, за Оксаной всюду следили десятки мужских глаз. А женщины смотрели на нее, как кошки на птичку, пожирали глазами, завидовали ее красоте. Оксана же в такие минуты лишь плотнее прижималась к его плечу, будто искала защиты, смотрела на своего Стасика с каким-то набожным выражением. И это было для него самым приятным.

Только через пять лет после женитьбы у них родилась Галинка. Сначала он не чувствовал особой нежности к крикливому розовому созданию с небольшими черными кудряшками. Лишь после смерти жены полюбил дочь по-настоящему. Теперь отдавал ей всю свою нежность.

Вспомнил о покойной Оксане и застонал. Это был стон души, горький и болезненный. Быстро вскочил на ноги, прошелся по комнате.

«Не уберег я тебя, родная, не уберег», — думал он, передвигаясь взад-вперед по мягкому ковру. Был нежен к умершей — куда более нежен, чем когда-то к живой. Если бы случилось невероятное и она вернулась, на руках бы носил дорогую Оксану, на руках! На всю жизнь остался в памяти укоризненный предсмертный взгляд ее больших глаз, тихое, еле слышное: «Я ведь не раз говорила, Стасик, не надо...»

— Прости меня, Оксанка, прости, — шептал он, сжимая обеими ладонями взлохмаченную голову.

И, как всегда бывало с ним в минуты возбуждения, начал считать шаги.

— Восемь, девять...

Пытался скорее успокоиться, взяться за работу, а успокоение не приходило.

— Шестьдесят один, шестьдесят два...

И все из-за Кошевского. Чего ему, собственно, надо? Может, хотел попросить денег взаймы?

«Чтобы, конечно, никогда их не возвращать», — бормотал себе под нос, вспомнив визит бывшего однокурсника.

Они вместе поступали в Венский университет, но через год ловкий попович помчался в Рим — духовная карьера сулила многое.

Встретились через пять лет в Риме. Кошевский знакомил Станислава с городом, с какими-то молодыми людьми в сутанах, водил в таинственные места...

Потом пришел бурный восемнадцатый год. Упала корона с чванливой головы императора, распалась, разлетелась на куски «могучая» Австро-Венгрия. Будто и не было никогда этого странного государства на белом свете.

Станислав Владимирович считал, что теперь настало желанное время. Его время, черт возьми! Пробил его час! Писал открытки к землякам, верил сам и убеждал других верить в «самостийность» Западной Украины. На этой почве судьба свела его с Кошевским снова.

Было это где-то в начале марта девятнадцатого года. Кошевский только что возвратился из Рима. Ходил бледный от злости и пьянствовал, пил по-черному. По его мнению, обстоятельства требуют немедленно отказаться от идей самостийности Западной Украины; необходимо начинать переговоры с Пилсудским. Сговор с Пилсудским Станислав Владимирович считал национальным предательством. В ответ Кошевский лишь презрительно морщился. А потом... Станислав Владимирович на все махнул рукой и углубился в изучение прошлого Украины. Метаморфозы Кошевского уже не удивляли. В двадцать седьмом теолог-неудачник посвящал оды Пилсудскому, через десять лет — Гитлеру. Когда же Народное собрание Западной Украины объявило Декларацию о воссоединении, Кошевский начал славить Красную Армию. В июле сорок первого организованная гитлеровцами украинская националистическая газетенка, начавшая тогда выходить в оккупированном фашистами городе, в первом же своем номере поместила послание Кошевского «великому фюреру». И вот этот субъект снова навестил его с каким-то коварным намерением. Безусловно!

Станислав Владимирович не менее часа ходил по комнате, считал шаги, а успокоение так и не приходило. «Может, пойти к Тыну?» — подумал он, останавливаясь возле двери кабинета. В самом деле, почему бы не навестить соседа, не поговорить, не развеяться.

Снял пижаму, надел костюм и спустился на первый этаж...

С Леопольдом Феоктистовичем Тыном Жупанский был знаком еще со времен далекой юности. Тын преподавал историю античной литературы, прекрасно знал латынь и древнегреческий. Любовь к древним языкам он перенес и на старославянский язык, который считал близким древнегреческому по благозвучию и выразительности. «Без старославянизмов, — бывало, уверял он Жупанского, — невозможно перевести ни Гомера, ни Эсхила, ни Горация и вообще — никого из великих древних». Отказ от книжного славянского языка Тын гневно называл расправой над родной культурой, предпринятой в угоду Ватикану.

Слушая подобные речи, Станислав Владимирович снисходительно улыбался и молчал. Другие были не столь терпимы. Кое-кто не на шутку обижался на Тына, готов был наброситься с кулаками. Но Леопольд Феоктистович, добряк из добряков, никогда не сердился, даже когда его вульгарно поносили. Так за Тыном закрепилась репутация чудака.

В сорок втором году у соседа умерла жена. В горе, как говорят, все люди равны, горе сближает. Жупанский чуть ли не каждый день заходил к соседу в гости. Потом и Леопольд Феоктистович стал подниматься к соседу. Обнаружилось, что оба до безумия любят старину. Эти пристрастия их окончательно сдружили.