Надувать губы Галинку отучил Линчук. Вспомнила, и стало неловко. Сколько лет прошло с тех пор, а она все еще краснеет от стыда. А случилось так, что они однажды, случайно встретившись на улице, пошли бродить по парку. Линчук рассказывал о пунических войнах.

— Я хочу мороженого, — надув губы, сказала она.

— Я тоже хочу, — промолвил Линчук.

— Так почему же вы не купите?

— Потому что у меня нет на это денег, — сказал он.

— А разве вам не присылают из дому? — снова спросила Галина, широко раскрывая глаза.

Линчук отрицательно покачал головой.

— Нет, не присылают, не смогли бы прислать даже в том случае, если бы я надул губы так, как вы сейчас, — объяснил он, смеясь. — Мой отец и вся отцовская родня не жила в сытости, а мать еще с детских лет осталась сиротой; в девичестве она ухаживала за детьми в богатых семьях, кое-чему у них научилась, например, говорить по-немецки...

Галинка вспыхнула, чуть было не расплакалась. «Капризы надо уметь сдерживать. И вообще человек, наверное, должен всю жизнь бороться с самим собой, со своими недостатками», — такой вывод сделала Галина после того случайного замечания Линчука почти десятилетней давности. Но вывод выводом, а привычка привычкой...

— Расскажи мне о маме, — тихо попросила девушка, как бы извиняясь за свой недавний каприз. — Правда ли, что моя мама умерла от аборта?

Елена Михайловна вздохнула.

— Правда, Галинка.

Девушка положила голову на колени домработнице. Ей было бы легче, если бы та промолчала или возразила ей. Собственно, на возражение и рассчитывала, задавая неприятный вопрос. И вдруг — полнейшее подтверждение. О причине смерти матери Галина услышала случайно, когда ей было уже почти восемнадцать лет. Не осмеливалась спрашивать открыто, лишь часто просила Олену рассказать о матери или вслух удивлялась, почему она так рано умерла.

— У нее болело сердце, вот и отошла себе на вечный покой, — каждый раз объясняла Олена. И наконец сказала правду.

— Почему же ты раньше мне этого не говорила? — удивилась девушка.

Но та не смутилась.

— Маленькая ты была еще. Годы твои не велели этого знать... Не сердись, родненькая, — сдержанно объясняла старушка, расчесывая короткими пальцами волосы девушки. — Не думай, что твой отец всегда был таким мягким.

— Я вовсе не считаю его мягким! — возразила Галинка. — Он способен взрываться страшным гневом. Я не раз видела, как загораются недобрыми огоньками его глаза в спорах с Колей. Но... я никогда не думала, что он был причиной смерти мамы. Ведь это ужасно!

— Что ты говоришь! Бог с тобой! Нельзя даже думать такое! — быстро замахала руками Елена Михайловна. Морщинистая кожа на ее щеках задрожала. — Я тебе этого не говорила, и выбрось из головы такие нехорошие мысли.

— Но ведь ты так считаешь? Правда? — настаивала Галинка. — Почему же ты прячешь глаза?

Старушка молчала, прикусив тонкие губы. От волнения она то развязывала платок, поправляя поседевшие волосы, то снова завязывала его.

— Когда-то твой отец любил развлечения, ухаживал за женщинами. А твоя мама была удивительно красивой. Я вот смотрю на тебя и словно Оксану вижу. Очень ты похожа на нее!.. Но тебе спать пора, дорогая, поздно уже.

— Нет, Олена, я спать не хочу. Прошу тебя, расскажи мне все, что ты знаешь о маме и об отце.

Старушка глубоко вздохнула. Дескать, легко сказать — расскажи. На морщинистом лбу выступил пот. Елена Михайловна вытерла его кончиком платка, тихо промолвила:

— Хорошо, раз уж начала рассказывать, слушай. Только ты, ласточка, никому ни слова. И прежде всего — отцу. Он уже свой грех искупил давно.

Елена Михайловна наклонилась к Галинке, тихо молвила:

— Не раз заставала его на коленях возле портрета Оксаны. Плохой человек не станет на колени перед тем, кого уже нет на свете. Он добрый, Галинка. Это сейчас у преподавателей дети. А в наши времена таким, как твой отец, заводить детей было трудно. Даже считалось неприличным...

Галинка с жадностью ловила каждое слово старушки. А та то и дело вытирала губы кончиком платка: видимо, нелегко было ей решиться на этот разговор, нелегко было продолжать свои воспоминания, возможно, потому и рассказывала неторопливо, тихо — намного тише, чем обычно.

— Тебе и двух лет не было, когда мать во второй раз забеременела. Станислав Владимирович вроде бы потребовал, чтобы она... А покойница зайдет, бывало, ко мне на кухню и плачет, плачет. Может, смерть свою чуяла. Очень уж она не хотела черное дело делать...

Лицо Елены Михайловны вдруг застыло, голос прервался, она быстро заморгала глазами.

— Прости меня, ласточка, — опять вытирая глаза, попросила старушка. — Вот и развязала на склоне лет свой язык, дуреха. Пойду... Нет, нет, ты не держи меня, доченька, пойду, а ты спи, ради бога.

Она быстрым движением перекрестила девушку и вышла из комнаты. Оставшись наедине, Галина некоторое время лежала неподвижно. Она отчетливо представила предсмертные муки матери. Сколько же ей было лет? Неужели только двадцать шесть? Всегда почему-то не верилось, что мать умерла такой молодой.