– О чем? – проговорил Павел угрюмо. Галя не сразу собралась, как ему ответить.

– Ну что же, скажи, как тебе меня ругают,- проговорил он. – Может, и ты…

– Ах, что ты говоришь! – сказала Галя печально. – За что мне? А сказывали мне, что будто

ты от своих отбился, к нашим, значит, переходишь. Я вот и ждала тебя… Думаю, придешь. А ты

не приходишь… Вот я и сама… – сказала она с укоризной.

– Вот ты к чему? – сказал Павел. – Нет. Может, я и точно от своего берега отобьюсь. Да к

вашему меня не прибьет, нет…

Галя смотрела на него удивленными глазами. Ей хотелось спросить его, зачем же он

отбивается от своих зря, раз он не хочет пристать к православию. Но она не спросила. Тонкое

чувство любящей женщины говорило ей, что тут должно быть что-то глубокое и печальное, чего

она не понимает. Иначе отчего бы он был всегда такой грустный: она видала его изредка на

улице.

– Расскажи мне все! – сказала она с молодым порывом, взявши его за руку. – Я, может,

пойму. Отчего ты такой грустный ходишь?

– Не поймешь, голубка, – ласково отвечал Павел.

– Пойму! Ну, попробуй, – приставала она.

Они стояли под роскошным ветвистым дубом, который, как сводом, закрывал их своими

широкими ветвями. Вечерний ветер играл его темной крепкой зеленью, которая звонко

шелестела в ответ на всякое движение воздуха.

– Видишь этот дуб? – сказал Павел. – Что, если бы в одну ночь червь подточил его корень?

Дерево осталось бы стоять и зеленеть, и всякий, кто бы смотрел, сказал бы, что оно здоровое. А

оно уже умерло, и листья его попадают, и ветви посохнут, и ничем уж его не оживишь. Ну вот

это дерево я и есть. Мой корень – вера, а ее подточил червь. Поняла?

Она поняла его, но только совершенно по-своему.

– Бедненький! – сказала она. – Только чего тебе сохнуть? Я тебя теперь еще больше люблю!

Она неожиданно обвила его шею руками, и он почувствовал на своей щеке ее горячее

дыхание.

Для нее не существовало самого понятия о чем-нибудь вроде сомнений и охлаждений в

вере вообще. Слова Павла она поняла как подтверждение слухов, что он охладел к штунде.

– Я сегодня во всем отцу призналась, – продолжала Галя шепотом, – что люблю тебя, что

без тебя мне жизнь не в жизнь, что хоть камень на шею, хоть за Панаса – все одно. Он ругался,

чуть не побил, а потом ему жалко меня стало. Теперь я ему скажу… А то ты лучше сам к нему

зайди. Он добрый, даром что на вид такой сердитый.

Павел не прерывал ее. Ему невыразимо сладки были эти ласки и эта нежность.

– Ясонька моя, так ты меня еще любишь? Я думал, что уж все меня забыли. Не цураешься?

– Чего пытаешь, дурень? – проговорила Галя, нежно прижимаясь к нему.

– Так бросим мы все и поедем в чужедальнюю сторонку, где нас никто не знает, никто

пытать не станет. Повенчаемся с тобой, как нам вздумается, и будем мы жить так, что ангелы на

небе на нас любоваться станут.

– Да нам разве и тут худо будет? Отец меня благословит и еще какое приданое даст, –

сказала она весело.

– Нет, Галечка родная,- сказал Павел.- Не говори ты ему ничего. А лучше на заре, раненько,

пока еще люди спать будут, оденься ты и выйди вот на это самое место. Я буду уж ждать тебя

тут с повозкой. Ничего ты с собой не бери. Уж у меня все для тебя будет. И поедем мы с тобой в

степи черноморские, и заживем мы там на вольной волюшке.

Галя с испугом отшатнулась от него.

– Что ты, Господь с тобой! – воскликнула она. – Да ведь отец проклянет и Бог накажет. Да

и что это ты выдумал? Ведь тато и так благословит. Я же тебе сказала. Что же нам умычкой

венчаться?

– Не благословит, Галя, – грустно сказал Павел.

– Как? Ведь ты же…

– Нет, не пойду я в православие. Не пойду к попу. Лукьяна нашего попы замучили, и мне к

ним перейти? Нет. Не бывать этому вовек.

– Да я-то чем виновата? – вскричала Галя. – Ведь не мы с татой его мучили. Так за что же…

Она опустилась на землю, и слезы брызнули у нее из глаз.

Все, на что она надеялась и что, ей казалось, она уже вот-вот получила, вдруг рассыпалось в