Шрифт:
Павел строго на него посмотрел, однако не прогнал: он был слишком развит, чтобы верить
мужицким суевериям и заподозрить своего Ваську в сношениях с нечистым. Он снова принялся
за чтение. Но рассказ Писания утратил свою волшебную силу. Он уже не воображал себя в
Вифании у ног спасителя плачущим его слезами, умиляющимся его добротою и ликующим
вместе с верными учениками при его победе над смертью и безверием. Он читал слова, которые
скользили по его мозгу, не проникая ему в сердце.
"А что, если все это неправда?" – раздался, в его душе убийственный, леденящий вопрос –
на этот раз громко и внятно.
Яд сомнения был впущен в его сердце, и он не мог и не умел его вытравить. Он отодвинул
дрожащей рукой дотоле всемогущую книгу.
– Господи, что же это такое? – в ужасе воскликнул он.
В душе его все помутилось.
Слова Валериана, которые, ему казалось, он пропустил мимо ушей, не прошли для него
бесследно. Верил ли он им теперь больше, чем там, по дороге, – он не мог бы сказать. Он знал
только, что он не может, как тогда, отмахнуться от них. Они засели в его мозгу, они нарушили
гармонию его внутреннего мира, разбили его душевное спокойствие. Он умел только верить, и
он верил просто, по-детски каждой строчке Писания, как прямому слову Божию. Сомневаться в
их правдивости было для него так же невозможно, как усомниться в свете солнца, в твердости
земли. Теперь он испытывал весь ужас дикаря, видящего, как вдруг померк диск солнца, или
чувствующего, что под его ногами дрожит и трясется земля. Если можно усомниться в едином
слове Писания, то ничто после этого не прочно.
Голова шла у него кругом. Не знакомый с бурями сомнения, он оробел от первого их
приступа и впал в малодушие. Он считал свою веру погибшей безвозвратно. Мысли, которые
прежде показались бы ему просто безумием, теперь назойливо лезли ему в голову, и он не умел
их прогнать. Они были до того дики, до того не похожи на его собственные всегдашние мысли,
что он ни на минуту не сомневался, что им овладел сатана; и он в отчаянии не видел, как
освободиться от его власти.
"Уж не сам ли диавол в образе молодого барчука ехал со мной дорогою?" – мелькнуло в его
раздраженном мозгу. Простой человек не мог так его испортить.
Холодный пот выступил у него на лбу.
– Господи, спаси и помилуй и отжени лукавого! – вскричал он, падая на колени и
простирая вверх руки.
В эту минуту за его спиной раздался раздирательный крик, похожий на плач ребенка.
Павел задрожал и обернулся: кот Васька, встревоженный его волнением, отчаянно
замяукал.
Павел с ожесточением швырнул в него полотенцем, которое первое попалось ему под руку,
и выгнал его вон. Ему показалось, что ему как-то полегчало. Он снова принялся за книгу.
Некоторое время все шло хорошо. Но вот ему попалось: "Сын Давидов", и тотчас же точно
какая-то пружина привела в движение его мысли и заставила их прыгать в мозгу, заскакивая и
забегая друг за друга.
"Сын Давидов! Но ведь только Иосиф был из племени Давидова, и он не был его сыном, –
при чем же тут царь Давид?"
Слова звучали такой насмешкой, что Павлу почудилось, будто кто-то тихо хохочет у него
над ухом. Это ядовитое замечание мог сделать только сам нечистый, потому что об этом
вопросе с Валерианом они не говорили.
Павел встал. Ему было душно; голова горела. В горле у него пересохло, как после долгого
пути по знойной дороге. Он пошел на кухню, чтобы выпить чего-нибудь.
Ульяна давно потушила огонь, но она не спала, прислушиваясь. Ей хотелось зайти к сыну,
но она боялась, как бы не помешать ему. Заслышав его шаги, она окликнула его:
– Павел, это ты? Не спится? Здоров ли ты, родной мой?
Спичка чиркнула в темноте. Ульяна зажгла каганец и, накинув платок на плечи, подошла к
нему.
– Что с тобой? На тебе лица нет! – воскликнула она с испугом.
Павел решил во всем признаться ей. Путаясь и перебивая самого себя, он стал рассказывать
о молодом барчуке, о том, как они встретились, как он зашел к Морковину и как они поехали