Шрифт:
вместе; как они разговорились о Писании.
– Ну так что же? – спросила Ульяна, не понимая, что из этого могло выйти для Павла.
Павел хотел рассказать все, о чем они говорили по дороге. Но язык пристал у него к
гортани.
По тону голоса, по выражению лица матери он почувствовал, что она решительно ничего не
понимает. Ульяна не спускала с него глаз. Для нее было несомненно, что Павел заболел.
– Иди, голубчик, усни. Завтра пройдет.
Павел послушался и пошел спать. Но наваждение не прошло, а ушло вглубь.
Глава XIX
Братья собрались на торжественное и печальное моленье, чтобы почтить память своего
первого учителя и мученика. Собрались все, старые и малые. Когда Павел с матерью вошли в
комнату, там была уже толпа. Он хотел было сесть у входа, но толпа расступилась перед ними,
открыв дорогу до самого стола, за которым сидели чтецы. Пришлось пройти вперед и сесть с
ними рядом. Ему предложили читать и вести службу. Но он покачал отрицательно головой, и
его оставили: все понимали, что, как самый близкий друг покойника, он должен всех сильнее
чувствовать его потерю. Службу повел старик Кондратий, не красноречивый, но умный,
толковый человек, хорошо знакомый с Писанием.
Сперва пропели псалом; и потом Кондратий открыл Новый Завет и начал:
– "И слово Божие росло, и число учеников весьма умножилось в Иерусалиме; и из
священников очень многие покорились вере".
В комнате воцарилась мертвая тишина. Под впечатлением только что полученного известия
евангельское повествование получило особое значение. Случаи были так похожи, что казалось,
будто дело идет не о Стефане-диаконе, а об их собственном учителе и первом мученике
Лукьяне. Гонители Иудеи – это были церковники; фарисеи и книжники – попы и чиновники,
которые, не в силах будучи одолеть их учителя словом, схватили и убили его в тюрьме.
Бабы начали всхлипывать. Наклонив голову над столом, Павел плакал тихими,
облегчающими слезами. Светлый и человеческий образ Лукьяна заслонил на минуту все его
сомнения и огорчения.
Кондратий продолжал между тем читать, ничего не пропуская. Длинная и скучная
историческая вставка в речь Стефана несколько успокоила собрание. Всхлипывания утихли.
Вздохи стали реже. Все слушали внимательно и терпеливо. Но вот трагическая развязка
приближается. Стефан кончил свою речь. Но это не Стефан – это об их Лукьяне пишет апостол.
Вот он грозно обличает своих судей в жестокости сердца, в противлении святому духу, в
избиении пророков, свидетельствовавших до него. И они уязвлены в самое сердце и скрежещут
на него зубами. У всех в воображении носится не еврейский синедрион в Иерусалиме, а русская
комната с зеленым столом и русскими чиновниками и попами, перед которыми стоит их брат и
учитель. Лица побледнели. Несколько человек вытирали дрожащей рукой выступивший на лбу
пот. Стоны и вздохи раздались снова. В тесно набитой комнате чувствовалось жгучее
напряжение, точно вся драма происходила перед глазами этой толпы. Неистовые судьи и
палачи, заткнув уши, бросаются с каменьями на исповедника.
Голос чтеца дрогнул.
– Убили, убили нашего родимого! – вскричала Анисья.
Раздались крики и плач. Сдержанное волнение вырвалось наружу. Кондратий смутился. Он
хотел избежать истерии, которой штундисты не любят на своих собраниях. Встав с своего
места, он начал что-то говорить. Но за общим шумом его голоса нельзя было расслышать. –
Песнь шестую, – сказал он своим соседям, открывая книжку гимнов. Он запел сам. Человека два
подхватили. Понемногу к ним присоединились несколько других. Пение размягчило собрание.
Волнение улеглось, и печаль утратила резкую шумливую форму. Вскоре пение стало стройным,
трогательным. Когда оно кончилось, все пришло в нормальное состояние.
Теперь надлежало говорить проповедь. Все глаза устремились на Павла. Он чувствовал, что
ему следует сказать слово в день моления за покойника. Но он не мог говорить. Тогда
Кондратий встал сам.
– Братья, – сказал он, – нашего учителя, что был нам отцом и братом, нет более в живых.
Другого такого нам не найти уже. Но не надлежит стаду оставаться без пастыря. Нужно нам