говорят, что женщина создана из ребра такого дикаря!

— Чего она кричит? — спросила Наташка у Виктора.— Может, они там

выпивают втихаря?

— А мы тоже можем. У меня где-то портвейн есть. Будешь?

— Можно. Только Обратно надо покормить. Я все привезла.

— Светка покормит. Доставь ей такое удовольствие.

Виктор поставил на столик две рюмки, вазочку с конфетами, открыл

бутылку.

— А ты раньше вроде портвейн не пил, — сказала Наташка.

— Да, у нас в семье это почему-то считалось моветоном.

— Я тоже думаю, что большинство пьет сухое вино из пижонства.

— Есть контакт, — сказал Виктор, — давай выпьем за это.

— Нет, давай за меня. Мне Трандофилов вчера открытку прислал,

предлагает Таню сыграть. Давай выпьем, чтобы Юра меня на работу

отпустил.

— А как он не пустит? Ты свободный человек.

— Эмансипация наступит, когда рожать машины научатся. А пока все

это вранье. Куда я денусь?

Они выпили, потом Виктор спросил:

— А зачем тебе эта Таня?

— Тебе тоже пьеса не нравится?

— Пьеса хорошая. Я про другое. Как это только объяснить? Вот ты

сыграешь, допустим, Таню. Сыграешь гениально, потрясешь двести человек,

или сколько там у вас собирается?

— Где уж там! Мне бы хоть, чтобы прилично получилось. Это ведь

такая роль, что плакать хочется.

— Пусть так. Вот ты выложила все, что имеешь, вышло хорошо,

зрители волновались, некоторые плакали. Были бурные аплодисменты,

цветы...

— Цветы — это в Большом. Нам бы на поклон аплодисментов

наскрести, чтобы хоть раз выйти.

— Ну, был один букетик. Вы же в деревнях играете. Трудно там летом

цветов нарвать?

— Да ты не волнуйся, — сказала Наташка, — можно подумать, что ты в

пустом зале играл, а не я.

— Ладно, не будет тебе букетов. Похлопали и разошлись. А ты никогда

не думала, что они дальше делают?

— Как — что? Идут домой, ужинают, ложатся спать. А что еще?

— Не о том ты говоришь. Вот посмотрел он ваш спектакль, пришел

домой, включил радио —Пятый концерт Бетховена. Скучно — выключил.

Включил телевизор—кино. Можно посмотреть, но лампа барахлит (какая-

нибудь ЗП1С — он такие вещи знает)—выключил. Взял журнал, сосед

хвалил роман в «Иностранной литературе», жена говорит: «Гаси свет, завтра

тебя не разбудишь!» — погасил. Засыпая, подумал: «А им еще два часа на

автобусе трястись. Ну ничего, актерам рано не вставать, перебьются». Как

тебе такой итог нравится?

— Твои родители меня в этот театр устроили. Я им по сей день очень

благодарна. А в академический не пробьешься.

— Гваделупа! Разве я об этом говорю? Ты понимаешь, о чем я?

— Не ори, Обратно испугаешь, он заикаться будет. Давай выпьем за

него.

— Давай. Ну как ты меня не поймешь? Дело не в том, какой театр —

МХАТ или ваш. Дело в принципе — искусство стало общедоступным. Я не

сноб, я не считаю его собственностью элиты. «Искусство принадлежит

народу» — это прекрасно и правильно сказано. В нашей стране все

принадлежит народу. И ядерная физика тоже. Но почему-то лекции по этой

самой физике на каждом перекрестке не читают. И от этого она, между

прочим, не становится хуже. Ты знаешь, сколько у нас было поэтов во

времена Пушкина? Два десятка. А сейчас ежедневно выходит четырнадцать

поэтических книжек. Ежедневно. Искусства стало слишком много. И оно

обесценилось. Оно стало общедоступным — и ненужным. Оно лезет в уши,

прет в глаза. Где уж туг восхищаться, наслаждаться, учиться? Уберечься бы

от него, устоять против этого напора. И знаешь, гениев-то уже больше не

будет. Для гения простор нужен, как для дуба. Их уже и сегодня нет.

— Ну и не надо. Издавай всех подряд, потомки разберутся.

— Не хочу я варить это месиво. Понимаешь, я подумал, что то, что

сейчас происходит с искусством, с восприятием его, походит на

фантастический мировой банкет. На этот банкет пригласили всех —

премьер- министров и уборщиц из домоуправления. Готовили десять тысяч

разных блюд, сотни разных напитков, а потом вдруг столы опрокинулись и