мысли стали посещать скромного мэнээса: он перестал верить в науку. Нет,

не в могуществе ее он начал сомневаться, не в ее постоянном движении и не

в будущих ее открытиях. Роль ученого, а если выражаться еще более высо-

ким стилем, роль личности в науке — вот, что стало занимать его. Он

пришел к выводу, что наука перестала быть уделом избранных. И не только

потому, что этих избранных не хватило бы, чтобы удовлетворить ее

гигантский аппетит, а потому что ей эти избранные не очень и нужны. При

сегодняшнем уровне знаний всякое открытие прогнозируется задолго до

того, как оно станет реальностью. И само открытие — это не результат чьей-

то смелой концепции, а лишь отдача на вложенные средства. Вопрос быть

или не быть Открытию решается не в голове одиночки, а в Министерстве

финансов, которое выделит или не выделит ассигнования, достаточные для

того, чтобы сотня муравьев попробовала тысячу тропинок и наконец нашла

верную. Наука перестала быть откровением, она стала работой, столь же

неодухотворенной и прозаической, как и любая другая.

Творчество осталось лишь в гуманитарных науках, думал Юра, науках,

неподвластных жестокому расписанию футурологов. Какой-нибудь

Сидоров по- своему прочитает «Евгения Онегина» — и это будет его

открытие, его концепция, его личный вклад. Пусть потом кто-то докажет,

что это прочтение было неверным— это ничего не значит. Великая

неточность гуманитарных наук позволяет личности заявить о себе в полный

голос. А что еще нужно личности кроме того, чтобы ее услышали?

Вот, пожалуй, самое главное. Человек, занимающийся гуманитарной

наукой, может (если хочет, конечно) всегда иметь в своем рюкзаке

маршальский жезл (фу, какое затасканное выражение) и — идти с этим

жезлом в любую сторону (он ведь не тяжелый), а технарь (назовем

представителя точных наук так), он пассажир поезда, о котором точно

известно, когда и куда он придет — возбудитель рака будет найден тогда-

то, код наследственности расшифруют чуть позже, плазму укротят раньше.

Это — узловые станции, а между ними— мелкие полустанки, разъездики. А

проблема, которой занимается Юра, в лучшем случае километровый столб,

на котором значится— «1973 год» и название темы такое длинное, что

нормальному пассажиру его и не прочитать из окна вагона.

4

А так все прекрасно. Радостные хозяева крутятся в передней, Обратно

кочует с рук на руки и уже кричит, потому что воспитан в тишине. Нас

раздевают, разувают, окружают вниманием. Я ж говорю, что все прекрасно!

— Чай, наверное, потом, — сказала Света, — сначала искупаем.

— Чур не я! — откликнулась Наташка, она уже развернула Обратно,

выложила его на манежик, сооруженный с помощью подушек на Вериной

кровати, и прихорашивалась в передней — Васильев, смотри, какое у ребят

зеркало. И я хочу такое!

Это зеркало Юра видел уже сто раз — круглое, в резной деревянной

раме, похожее на громадную баранку. Каждый раз, поправляя в передней

прическу, Наташка говорит одно и то же — сдохнуть можно.

— И совсем недорого, да? — спросил он, выглянув из комнаты, где

следил за Обратно.

— Да, пустячок,, а приятно.

Света сменила Юру на его посту, и у нее Обратно мигом утих. Он

всегда вел себя у Савельевых очень прилично, это была уже не первая

поездка, потому что Наташка очень тяготилась одиночеством и ныла об

этом не переставая.

— Они, по-моему, сдурели, — сказал Витя. — Разве можно его купать?

Повезете — простудите.

Юра уселся напротив него в низкое квадратное кресло — такое мягкое,

что усталость сразу навалилась, и потянул со столика какой-то журнал в

роскошной обложке. Большая комната была обставлена финской мебелью

— здоровенный обеденный стол, стенка из трех секций, письменный стол и

вертящееся кресло к нему, длинный мягкий диван. Мебель была

громоздкая, и возникало ощущение чего-то настоящего, уютного и спо-

койного.

— Это я буду смотреть, — Наташка взяла у Юры журнал и села на