– Сейчас, минутку, ван момент, – Стелла аккуратненько воткнула

ноготок в невидимую прорезь своего сарафана и, как фокусница, извлекла

из щелочки квадратный целлофановый пакетик с сероватым порошком.

Обмен произошел в мгновение неискушенного ока. Только в

замедленной съемке можно было бы увидеть, как пакетик с героином

попадает в ладонь Джеффа, где миг назад лежала десятидолларовая купюра.

Ну а затем... Тут уже все видно и без кинокамеры: Стелла прячет деньги,

Джефф из ящика извлекает шприц и ватку для процеживания, из крана

льется водичка. Под ложкой вспыхивает огонек зажигалки. Сероватый

порошок растворяется, раствор входит в шприц.

– Ты что, колешь в ногу? – спросила Стелла, видя, как Джефф, сидя в

кресле, закатал одну штанину до колена и туго стянул шнурком голень.

– Да... После того раза Эстер проверяет мои руки... – он умолк,

поскольку начиналась самая важная, самая волнующая часть этого

священнодейства, высоту и глубину которого может понять только тот, кто

сам так сидел с теплым шприцем, выискивая на своем теле вену.

А Стелла, чтобы не искушать судьбу видом шприца и иголки, отошла

в сторонку. Достала из кармашка сарафана другой пакетик, с кокаином.

Тихонько высыпала порошок на гладкую металлическую поверхность

стола. Выровняла полоску и поднесла к ней свой нос с неестественно

расширенной левой ноздрей, поскольку пальцем была зажата ноздря правая.

Тишина... Тишина падения, в котором нет ни жен, ни детей, ни денег,

ни работы, нет ничего... Есть только благодатное тепло, разливающееся по

всему телу, мгновение обещанных звезд и любви, и вечности, влекущей

тебя потом в пучину отчаяния и боли...

65

– Боже мой, я так устала от всего этого! Если бы ты мог меня понять...

– Стелла подошла к Джеффу, сидевшему в кресле с блаженно прикрытыми

глазами.

Худое, угловатое его лицо как-то разгладилось, пятна на щеках и на

лбу сошли, даже борода – и та, казалось, несколько разровнялась. Джефф

погружался в кайф, находя сейчас полное примирение с собой и с жизнью.

Он уже не помнил ни тех стенаний о своей загубленной жизни, ни той

брани, незаслуженно обращенной к Эстер и Мойше. Не помнил ни о своем

треснувшем колоратурном сопрано, ни о ребе, ни, тем более, о том, что

завтра нужно прийти сюда пораньше – привезут бутыли с питьевой водой.

– Он меня просто извел, просто замучил, – продолжала Стелла

жаловаться на Осипа, отлично зная, что сейчас Джефф ее совершенно не

слушает. Ему сейчас хорошо. – Понимаешь, мне с ним очень трудно, я

постоянно вынуждена играть какую-то роль. Когда я с ним, я не могу быть

сама собой. И, главное, я боюсь, что он узнает, кто я, какая я на самом

деле...

Бросив взгляд опытной наркоманки на блаженствующего Джеффа,

Стелла вытащила сигарету и защелкала зажигалкой, но огонек не

вспыхивал:

– Вот ч-черт, не зажигается, – она говорила то на русском, то на

английском, вовсе не заботясь о том, на каком языке ей говорить с ним.

Он понимал и так. Джефф был родной, знакомый, из падших; хоть он

– еврей из Кентукки, а она – молдаванка, с примесью цыганской крови, из

Бессарабии. Какая, впрочем, разница, кто откуда, из какого городишки, –

кентуккийского или бессарабского? Важно, с кем тебе хорошо.

А Стелле, надо сказать, в последнее время намного лучше быть одной

или в компании с этим несчастным поваром, чем с тем блестящим

ненормальным режиссером, которого она, по правде сказать, даже начинает

побаиваться.

66

Она видела зажигалку, оттягивающую карман рубашки Джеффа. Но,

чуткая, не хотела обрывать ему кайф, это плавное падение в бездну.

Подошла к плите, повернула ручку, и после мелкого треска конфорка

вспыхнула цветком. Таким голубым васильком. Или пионом, что когда-то

росли во дворе возле их дома. Прикурив, так вкусно затянулась, проглотив

дым, что кадык спустился по ее горлу. Да, все люди разные: одному нужно

уколоться и молча блаженствовать. А вот ей, после кокаина, нужно