– Никакого пансиона не существует. Ты все это выдумал. Либо опять притворяешься либо окончательно дураком сделался, – отозвалась цыганка.

– Есть, точно есть! – горячо заверил Гарсиласо. – И я уверен, что девица Кердей говорила правду, ее собирались отправить Филиппу, в качестве прямого доказательства благочестия пруйльского пансиона. Очень все уж слаженно придумано! Она разгадала заговор…

– Ты, Гарсиласо Суарес де Фигероа из Мантильи, – с печальным привздохом сказала она, – ты, мой мальчик, мой Фаусто, ты наконец угодил в капкан, куда более страшный, чем, если бы попал в руки Судилища… Любовь для иных счастье, а для тебя – крах! А природа твоих промахов, действительно, заключается в ней.

Ответом Джаелл была тишина – затишье перед самым настоящим ураганом, ибо Гарсиласо, словно очнувшись ото сна, внезапно вскочил на ноги.

– Что это я разоткровенничался с тобой сегодня! Все это касается меня одного… Да! Ты права! Она завладела моим разумом. Я безумен от любви! Впервые за столько лет я устал ото лжи и ощутил потребность вернуться к достойной жизни. Если свергли Альбу, я пойду служить самому Филиппу, государю мадридскому! Я вернусь в Испанию! Хочу быть доблестным героем, хочу носить латы с гербом Габсбургов и морион с перьями, хочу, чтобы она смотрела на меня с тем же восхищением, с каким глядела на этого испанца.

Цыган, швырнув носком сапога камень, бросился к лагерю.

– Я сделаю это! Ради нее! Пропадите вы ко всем чертям. Никакой Америки вам не видать… – добавил он на ходу.

Джаелл осталась сидеть на берегу одна. Но вскоре что-то бормоча себе под нос, тоже поднялась и, ковыляя, направилась вслед за Гарсиласо.

Ошеломленная Мадлен едва нашла в себе силы встать. Брезжил рассвет, и ей необходимо было добраться до повозки. Стараясь не задевать колючки, не издавать нежелательного шума, она тихо выбралась из засады…

Весь следующий день она пролежала в повозке бледнее савана. Мысли устали хаотично носиться, и Мадлен смогла наконец взвесить все. Если бы имела силы, то вернулась бы, как возжелала тотчас же, и взыскала бы двойную цену с герцогини за ее коварное предательство. Но сил не осталось. Все острее чувствовала Мадлен, что обречена, нет пути назад, и впереди ничто не ждет. Конец, который она с таким трудом отодвигала, настиг ее, ибо нет ничего более неотвратимого, чем конец. И что толку продлевать мучения приговоренного, коль все сводиться к одному и тому же…

День пролетел, ночь, следом вновь солнце показало свои лучи и устремилось к зениту. Жозе уже начал беспокоиться – Мадлен без отрыва глядела в одну точку, щеки ее потеряли краску, уголки губ опустились, под глаза легли темные круги.

Несколько раз он оставлял фургон, и вновь вернувшись, качал головой и, мыча, толкал девушку в плечо, пытаясь привести в чувство. Та лишь недовольно хмурилась.

В очередной раз покинув пленницу, Жозе не вернулся. Вместо него явился Гарсиласо.

– Вставай! – сказал он.

Мадлен послушно поднялась и скользнула под холщевой занавесью наружу.

День стоял на редкость солнечный и ясный; ни тучки на небосклоне, ни даже самого малого облачка. Дождей уже не было дня три, почва успела высохнуть, кустики и редкие деревца глядели вокруг пестрыми зелено-желтыми с багрянцем кронами, выделяясь, и соперничая друг с другом в красоте на ярком фоне голубого неба. Легкий ветерок, несший с реки прохладу, играючи сносил с них янтарные листочки, где-то со стороны ближайшей деревни раздавалось коровье мычание, рог охотника из рощицы… Один только вид пышущего недовольством Гарсиласо мог испортить всю эту замечательную картину!

Мадлен поймала себя на том, что замешкала, невольно наслаждаясь всей этой красотой, и ею вновь овладело чувство обреченности. Верно, в последний раз глядела на небо…

У фургона, фыркая и колотя передними копытами землю, дожидались два готовых к дороге скакуна. Они были не только снабжены седельными сумками доверху набитыми всем необходимым в дороге, но и сами являлись созданиями весьма породистыми и выносливыми. А стоили, вероятно, по сто флоринов каждый. Верно, путь будет не близкий.

– Один из них – твой.

Перехватив недобрый взгляд цыгана, Мадлен поспешила усесться в седле.

– Двигайся вслед за мной. Любое движение в сторону, и я тебя пристрелю.

Гарсиласо указал затянутой в перчатку рукой на два великолепных пистолета заткнутых за широкий черный пояс, которые, впрочем, не очень-то испугали девушку. Но все же она решила, что лучше проявить покорность, пока они не отъехали на почтительное расстояние.

Мадлен было, что сказать этому возомнившему себя господином самодуру! И если она собиралась сделать это, то уж не в присутствии своры цыган.