– Его светлости графу д'Эгмонту! – прокричал он, плюясь от ярости. – Но коли я не могу отомстить д'Эгмонту-старшему, поскольку он уже мертв, почему бы не рассчитаться с его сынком, тем более что он теперь с нами. Привести сюда этого мальчишку!

Какое-то мгновение цыгане продолжали сохранять безмолвие, осмысляя сказанное. Но когда они вдруг уразумели, что к чему, тотчас дружно подхватили яростные слова вожака и, одержимые скорой расправой над неожиданной добычей, с дикими криками понеслись в повозку колдуньи Джаелл, где до сих пор поправлялся от раны молодой гёз. Как бы ни была могущественна старая цыганка, но она не смогла предотвратить приближающуюся беду. Жадная до крови, неистовая толпа ворвалась в узкое пространство ее фургона и подобно громадному чудищу поглотила многочисленными когтями бедного юношу, который вряд ли мог что-либо заподозрить в эту минуту. Она в миг бы его разорвала на части, если бы не властный окрик Гарсиласо, который, подняв руку, приказал опустить жертву на землю.

Все, что могла сделать Мадлен – в порыве кинуться на Гарсиласо и огорошить отличным цыганским, который успела выучить за это время. Она сыпала проклятиями, колотила его кулаками, кусалась, грозясь разделаться, как только Бог даст ей такую возможность. Гарсиласо ответил долгим протяжным смехом, искусственным и злобным, как смеются, наверное, разве что только черти в преисподней. Насмеявшись вдоволь, он приказал Нинару усмирить ее, но так, чтобы она имела счастливую возможность присутствовать при готовившемся экзекуции. Мадлен затуманенным взором пробежалась глазами по лагерю: во всей суматохе, что творилась вокруг молодого Эгмонта, не было видно Жозе – он словно сквозь землю провалился. В отчаянии девушка принялась вырываться из рук Нинара и звать на помощь единственного друга. Только поймав озлобленный взгляд Гарсиласо, она поняла, что совершила огромную оплошность, выдав доброе расположение Жозе и, быть может, обрекла его. Тем временем Филиппа успели связать – он не сопротивлялся и был мгновенно побежден, его повалили на колени и связали запястья за спиной вместе с лодыжками. В таком положении он не мог даже поднять головы и едва держался, чтобы не потерять равновесия.

– Что же мы сделаем с этим господином?

– Убить! Убить! Вырезать сердце! – послышалось со всех сторон. Гул и улюлюканье содрогали внезапно ставший неподвижным и сухим воздух. Птицы перестали петь, солнечные лучи не грели, а небо давило с тяжестью гири на землю.

– Это мы успеем всегда. И потом мы могли бы освободить себя от тяжкого греха и предоставить сию редкостную возможность испанским солдатам, которые, приняв дар, возможно, оставят нас в покое. А то и еще кое-что может от них перепасть, – насмешливо и невозмутимо говорил Гарсиласо, не отнимая горящего взора от Мадлен. – Может быть, начнем с плети? Это будет справедливо весьма.

Толпа мгновенно изъявила согласие, и Гарсиласо назначил палачом одного из самых рослых соплеменников, того, кто мог достойно справится с задачей – некого дона Сальвадора, цыгана, жившего когда-то в Андалусии и пришедшего в Нидерланды с солдатами Альбы. Дон Сальвадор искал славы в одной из рот маркиза д'Эльмареса, но судьба вновь привела его на путь вечных скитаний. К гёзам у него была особая неприязнь, и потому Сальвадор с огромным удовольствием взялся за плеть, состоящую из туго свитых тонких кожаных ремней десять футов в длину.

Эгмонта освободили от веревок и потащили к первому попавшемуся дереву, где привязали за руки к оголенной толстой ветви. Гарсиласо сам разорвал на его спине холщевую убогую рубашку и сделал два первых взмаха. Филипп сдавленно простонал. Мадлен не успела зажмуриться, как белая спина юноши увенчалась косыми кровоточащими полосами, а лицо Гарсиласо окропилось парой-тройкой капелек крови, которые сделали его выражение еще чудовищней и безумней.

Удовлетворившись этим, вожак швырнул нагайку Сальвадору. Тот не заставил себя долго упрашивать и с ожесточением принялся ею управляться. Кожаные ремни, просвистев в воздухе, оставляли багровые полосы на коже молодого гёза, тот отвечал лишь глухим стоном сквозь сжатые зубы.

В порыве нового приступа гнева Мадлен резко выдернулась из чуть ослабевших рук стражей и кинулась на Гарсиласо.

– Ты безумец! Жестокий негодяй! – прокричала она. – Останови сейчас же это!

Мадлен не успели сразу же поймать, и это вселило в нее силы. Она вцепилась мертвой хваткой в пояс вожака и попыталась выдернуть из ножен его стилет.

Гарсиласо грубо отпихнул Мадлен, прежде чем она успела вооружиться. Мадлен рухнула наземь почти без чувств и тут же была подхвачена подоспевшими цыганами-стражами.

– Свяжите руки и в фургон, – приказал вожак и устремил невозмутимый взгляд на несчастного Эгмонта, который изо всех сил стараясь побороть боль, вздрагивал при каждом прикосновении нагайки к коже, уже изодранной в одно кровавое месиво.

Мадлен была безжалостно связана. Цыгане не ограничились одними запястьями, которые стянули толстой веревкой за ее спиной, а затем прикрепили к жердям и запихали в рот кляп, который едва не задушил бедную девушку.

Столь очевидная беспомощность вселила в нее еще больший гнев, она принялась извиваться и пыталась высвободить руки, но только причинила очередные страдания. Ей удалось избавиться только от кляпа. Но она затихла, в ужасе прислушиваясь к тому, что происходило снаружи. Ни единый звук, – а их было множество: от внезапного воя ветра, который налетел, словно желая выказать протест против происходящего, до беспрестанного гомона, которое производило племя этих полудиких, – не мог толком ничего сказать. Слабый стон Филиппа перешел в крик, а затем в сиплый хрип, который вскоре внезапно оборвался. Мадлен показалось, что они стащили мертвое тело юноши и принялись терзать на части, лакать кровь и раздирать плоть зубами…

Слезы накатили на глаза, и девушка попыталась подобраться к бреши в холсте. К сожалению, этого не удалось сделать – поводок, на который ее посадили, оказался слишком коротким.

Тем временем погода резко стала ухудшаться. Ветер усилился, и небо заволокло тучами.

Мадлен долго терзалась в путах, желая, если не ослабить узлы, так хоть переломать реи, чтобы освободиться от привязи. Но тщетно. Пришлось лечь набок, как позволяла веревка и попытаться успокоиться.

Табор долго не расходился. Цыгане шумели, затем Гарсиласо принялся что-то объяснять на их языке, а соплеменники едва дыша, внимали его словам. Он рассказывал про Америку и, под монотонный звук его голоса девушка едва не задремала.