– Я хочу, чтобы ваш пленник – Филипп Эгмонт, прежде чем мы отправились в путь, получил свободу.

Мадлен безмятежно и покорно, видит бог, чего ей это стоило! взирала прямо в глаза Гарсиласо, рискнув назначить цену за себя саму – наибольшая выгода, что она могла извлечь. Если бы ей удалось вызволить этого молодого человека, то она с успокоением могла бы считать, что полдела сделано.

– Возвращаться?! Из-за этого дрянного мальчишки? – взорвался он. – Мне нет до него никакого дела! Пусть благодарит своего бога и святых за то, что так легко отделался от меня! Вам ведь ныне неизвестно, что когда-то его отец содрал с меня шкуру. По пустячному делу! Просто так! Потому что я – цыган! Я еле унес тогда ноги.

– Искренне вас жаль, – равнодушно отозвалась Мадлен. – Но мстить сыну, по меньшей мере, глупо: дитя не должно отвечать за провинность отца.

– Вот и оставим его в покое, – Гарсиласо натянув поводья, сделал движение головой в сторону горизонта. – Трогаем! К вечеру мы должны быть у Хертогенбоса.

Мадлен задрожала от гнева. Но прежде, во взгляде Гарсиласо и особом тембре голоса она почувствовала ревность. Ей бы следовало ухватиться за нее и воспользоваться, подобно тому, как пользуются зеркалом, когда желают поймать лучик солнца и отражением света ослепить глаза. Но Мадлен была из тех, кто легко воспламеняется бешенством. Она держалась из последних сил, но оставлять неповинного ни в чем гёза в лапах цыган она не желала – они растерзают беднягу. Да и разве его свобода дороже ее собственной? Требование одно отдать за другое вполне законно.

– Вы представляете себе, что с ним сделают ваши соплеменники, когда поймут, что вы их обманули? – не выдержала она, и тоже сошла на крик. – Вы ведь собираетесь сейчас бежать? Точно трус, потому как наобещали с три короба этим демонам, а исполнить сие не в силах. Вы боитесь их гнева! Право, мне их сейчас по-настоящему жалко. Сделали несчастных своими рабами. Но рабы, вдруг пожелали платы за верность…

– Мальчишка покинет их скорее, чем они это осознают, – сдержанно ответил тот, пропустив мимо ушей ее обвинения, – если, разумеется, сообразит как.

– Я не тронусь с этого места, пока не буду уверена, что он свободен!

– Дабы пощадить вашу тонкую психику, я не стал претворять в жизнь все, что задумал на его счет. Вам ведь известны причины, по которым я имел на то право.

– Я не стану вновь уверять вас в обратном, поскольку это бесполезно. Вы погрязли в грехе, ваши руки обагрены кровью невинных, вы лгали так часто, что ад, который вам уготовлен, теперь слишком слабая кара! – в порыве вскричала Мадлен. – Пусть же вас сожрут ваши же демоны, скурвы сын!

Девушка натянула поводья, но Гарсиласо успел предугадать это намерение. Он попытался задержать коня Мадлен за уздечку, но получил сильный удар хлыстом по лицу. С диким криком едва не вывалился из седла, и это дало возможность девушке обуздать вставшее на дыбы животное и направить его в сторону лагеря. Вся во власти безумной ярости, она понеслась обратно, предвкушая, как откроет свою тайну черным демонам и как они ее растерзают, положив конец невыносимым мучениям…

Когда Гарсиласо, превозмогая боль, – хлыст задел левый глаз и прошелся по щеке, – пришел в себя, Мадлен была уже в четырех сотнях футов от него. Он изо всех сил вонзил шпоры в бока лошади, желая, во что бы то ни стало догнать ее до того, как она ворвется в лагерь и сделает страшные признания, которые могут унести и ее жизнь, и его собственную.

Однако как бы Гарсиласо не старался, девушка отлично держалась в седле и не уступала ему в скорости. Когда до лагеря оставалась не больше десяти шагов, он успел заметить, как Мадлен резко остановила коня, соскочила с седла и бросила поводья подоспевшему Жозе.

Минутой позже Жозе получил поводья коня вожака и с огромной тревогой проследил взглядом за тем, как тот яростно пронесся мимо и одним ударом повалил девушку в пыль.

– Чего ты этим добивалась? Что ты себе вообразила! – вскричал он, совершенно позабыв об осторожности. А цыгане уже успели сбежаться, выстроиться полукругом, и с замиранием сердца наблюдали за перепалкой. Они мало понимали в словах и в значении ссоры, но для удовольствия было достаточно того, что они видели.

Гарсиласо же, казалось, вовсе не обращал ни на кого внимания, он низко наклонился к Мадлен и процедил сквозь сжатые зубы так, чтобы понятно было только ей одной:

– Желала меня проучить? Думаешь, я только из-за того, что не в силах найти судно, покинул табор? Поверь, я и не из таких ситуаций выбирался! А вторая причина, о которой я умолчал, заключалась в моем собственном желании уйти, и увести тебя отсюда. Но ты мало признательна мне за это!

– Ежели мам споткач когошъ такего як ты в небе, то воле ишч до пекуа, – глядя на него исподлобья, огрызнулась Мадлен.

– Естес таня курва! Ты будешь ползать за мной на коленях в пыли и молить о пощаде, – процедил сквозь зубы Гарсиласо.

Вдруг он обернулся к цыганам и резко сорвал с себя рубашку, обнажив испещренную тонкими белыми шрамами загорелую спину.

– Знаете, кому я обязан этим восхитительным отметинам? – грозно спросил Гарсиласо, и люди, помня, что когда-то в Брюсселе эта спина спасла их жизни, молча потупили взор. Тогда Гарсиласо повторил с вой вопрос, но, вновь получив в ответ молчание, ответил сам: