Это было практически равносильно признанию, что Иннин права, но в этот момент Хайнэ не испытал почти никаких чувств

— Вы ошибаетесь, — с жаром возразил он. — Я легко могу понять, что одна-единственная фраза способна зародить ненависть, которая будет длиться годами! Я понимаю, почему вы ненавидите Хатори. Я и сам после сегодняшней сцены буду всю жизнь ненавидеть Сорэ Санью, и если мне только когда-нибудь представится возможность уничтожить его…

Он умолк, и лицо его перекосилось, но Астанико только раздражённо махнул рукой.

— А с чего вы, собственно, вообще взяли, что ненависть должна иметь причины? — вдруг спросил он, нахмурившись. — Вот видите, я же говорю, как мало вы знаете о человеческой ненависти! У вас никогда не бывало, что вы начинаете чувствовать неожиданную и совершенно необъяснимую злость по отношению к едва знакомому человеку? Это как страсть, вспыхивающая после первого взгляда, только наоборот. Этот человек вдруг начинает раздражать вас всем, абсолютно всем, что в нём есть! Вот вы идёте, у вас хорошее настроение, какие-то планы на утро, и вдруг видите его — человека, который не сделал вам ничего плохого и, возможно, даже нестроен по отношению к вам вполне дружелюбно — и в вас начинает закипать беспричинная и бешеная злость. Всё в этом человеке раздражает вас, начиная от голоса и заканчивая походкой, вы ненавидите его всё больше и больше с каждым мгновением и, в конце концов, приходите к выводу, что до тех пор, пока вы не уничтожите этого раздражающего вас человека, вы не сможете жить не просто спокойно, но вообще жить! Отвечайте, Хайнэ, было у вас так или нет?! — распаляясь всё больше по мере разговора, под конец Астанико начал кричать с откровенной яростью.

— О, я вполне понимаю, что могу раздражать своим видом, что меня можно ненавидеть за моё уродство, — пролепетал потрясённо Хайнэ.

— Да причём здесь ваше уродство?! — заорал в бешенстве Астанико и, вскочив на ноги, смёл все книги со своего стола. — Вы всё меряете своим уродством, меж тем как дело в девяти из десяти случаев вовсе не в нём!

— Но тогда…

— Ненависти не нужны никакие причины! — перебил Хайнэ Главный Астролог, приблизившись к нему вплотную. — Точно так же, как они не нужны любви! Она или есть в вашем сердце, или нет! И если она есть, то рано или поздно она выльется на кого угодно, вы можете объяснять это тысячей поводов, но на самом деле они не имеют никакого значения, равно как не имеет значения человек, которого вы ненавидите! Ясно вам?!

— Да, — проговорил Хайнэ, низко опустил голову. — Но всё же я не думаю, что вы ненавидите меня так сильно, как пытаетесь убедить меня и себя. Я знаю, что вы искренне хотели бы мне помочь. Я верю в это. Вот, например, сегодня, когда вы убеждали меня поговорить с Сорэ Саньей…

Астанико злобно расхохотался.

— А вам не пришло в голову, что я, может быть, пытаюсь заманить вас в ловушку? — язвительно поинтересовался он. — Что, если я специально отвёл вас в место, которое прослушивается, чтобы вы предложили Сорэ Санье солгать на суде, и тем самым скомпрометировали себя? Что, если вы оказались спасены только благодарю глупости этого самодовольного идиота, которой не дал вам произнести и слова?

Слова эти казались вполне логичными, и именно эта логичность убила в Хайнэ последнюю надежду.

— Что ж, в таком случае, нам, наверное, больше не о чем разговаривать, — равнодушно, без злобы, проговорил он и поднялся на ноги, опираясь на свою трость.

Он заковылял к дверям, но Главный Астролог неожиданно бросился вслед за ним и, схватив за плечи, развернул к себе лицом.

— Стойте, Хайнэ, — проговорил он, тяжело дыша, и внезапно со всей силы прижал его к себе. — Я вас люблю.

Хайнэ застыл в его объятиях, как громом поражённый.

— Вы глупы, наивны, инфантильны и не видите ничего, кроме собственных страданий из-за уродливой внешности, — продолжил Астанико. — И всё-таки я вас люблю! Вы мой единственный друг. Единственный человек, который разглядел во мне что-то хорошее. Все остальные считают, что я подлец, и клянусь, они совершенно правы: я подлец! Если бы только знали, сколько в моей голове всего подлого: и ненависти, и интриг, и честолюбивых планов. Все остальные видят эти интриги, как будто они у меня на лице написаны, и кто-то презирает меня, а кто-то, кому я удобен, подыгрывает, и только вы со своей наивностью поверили, что за всем этим стоят какие-то порывы души и прочие романтические, прекрасные эмоции! О, как я люблю вас за это, будь это даже двести тысяч раз неправда!

Хайнэ не мог ничего сказать: его душили слёзы.

— Вот видите, — наконец, проговорил он, обнимая его. — Я всё-таки был прав. Вы хороший человек, даже если сами в это не верите, лучше многих…

— Спасите меня, — вдруг проскрежетал зубами Астанико. — Поверьте мне!

— Верил, верю и буду верить, — пообещал Хайнэ, всё-таки не удержавшись от слёз.

— Поверьте мне тогда, когда ничто не будет к этому располагать, и когда на кону будет вся ваша жизнь! — закричал Астанико с внезапной страстью.

Хайнэ отстранился от него, испытав какое-то странное, неприятное предчувствие.

— Что вы имеете в виду? — пробормотал он.

— Скажите мне, где вы храните учение Милосердного! Я ведь знаю, что оно у вас есть! — Глаза Астанико горели каким-то странным, безумным огнём. — У вас в доме всё равно будет произведён обыск, так вот доверьтесь мне и скажите, где вы храните книги, с тем, чтобы я поехал их и перепрятал в надёжное место!

Хайнэ похолодел; в груди у него всё сжалось от ужаса.