Боль внутри стала такой нестерпимой, что захотелось рвать зубами подушку — или, даже лучше, собственную руку.

Хайнэ боялся, что Иннин увидит всё это в его глазах, и старательно отводил взгляд.

— Почему ты не хочешь зайти к Онхонто? — спросила та.

— Так… — неопределённо ответил Хайнэ. — Не могу тебе этого объяснить.

«Я понимаю, — подумала Иннин. — Я тоже не могу тебе объяснить, почему боюсь увидеть Хатори».

Но всё же ей предстояло это сделать — не прятаться же от него теперь всю жизнь.

Приняв это решение, Иннин оставила брата дальше заниматься сборами и спустилась в сад.

Хатори был там. Раньше всего об этом свидетельствовали волосы, полыхнувшие под солнцем, подобно не столько пламени — это сравнение показалось Иннин затасканным, и она улыбнулась, тут же спрятав неизвестно от кого улыбку — сколько осенней яркой листве, той самой, которая теперь была надёжно упрятана под снегом до будущей весны.

Иннин на мгновение остановилась, а потом продолжила путь, запахнув плотнее подбитую мехом накидку и протаптывая в снеге, который совсем скоро должен был быть счищен с дорожки, первые и последние следы.

Третий месяц Земли, а, по-другому, Месяц Высоких Сугробов, был ещё далеко, однако снега за последнюю ночь навалило предостаточно — наконец-то началась настоящая зима.

Иннин любила именно эту пору, с её заснеженными ночами, морозным ясным утром, холодным далёким солнцем, ледяным сверканием сугробов, хрустом снега под ногами, прозрачным льдом, превращающим гладь озёр в зеркало — любила больше, чем раннюю весну, тот сезон, когда они с Хайнэ родились, и который предпочитал брат.

Она приблизилась к Хатори, думая об этом.

Тот заметил её и улыбнулся, но ничего не сказал и не стал упрекать её в том, что она не поговорила с ним раньше.

Сердце Иннин сжалось и куда-то рухнуло, а потом вернулось на место, принеся чувство облегчения. С души её свалилась какая-то сильная тяжесть: да, да, она любит его, действительно любит.

Новое, незнакомое и сладостное чувство заполнило её.

Просто смотреть на него, любоваться его красотой уже было счастьем. Хатори был одет в свою обычную одежду, тёмную и невзрачную, но — странное дело — Иннин показалось, что она больше подходит ему, нежели роскошные шелка, в которые его обрядили во время одного из слушаний. Может быть, это и в самом деле было так, а, может быть, так подсказывал Иннин её новый взгляд, который нашёл бы Хатори прекрасным даже в самых грязных лохмотьях.

Она смутилась этих мыслей и постаралась придать себе независимый вид.

Но Хатори, казалось, и не замечал этой довольно мелочной борьбы самолюбия с любовью в её душе.

Или Даран всё-таки сумела научить её хорошо скрывать свои чувства?

— Что ты здесь делаешь? — Иннин решилась заговорить первой.

— Жду Хайнэ, — ответил Хатори.

— Ты рад, что он захотел вернуться с тобой домой?

— Конечно. — И тут он всё-таки спросил то, чего она боялась: — Ты поедешь с нами?

 — Нет… — Иннин замялась. — Не прямо сейчас, то есть. Я приеду к тебе позже. Вы ведь не прямо завтра поедете в Арне?

— Вообще-то, я бы не прочь и завтра, — Хатори снова улыбнулся. — Но ради тебя подожду.

— Я не могу так сразу, в один день всё бросить, — с каким-то вызовом сказала Иннин, как будто защищаясь от нападений, хотя Хатори и не думал нападать на неё, и в его голосе не было даже тени упрёка в духе «ты обещала!»

— Я же сказал, что подожду, — повторил он. И уточнил: — Сколько будет нужно.

— Спасибо, — пробормотала Иннин, отвернувшись.

Её тянуло к нему, хотелось обнять его, хотя бы просто погладить его руку, но она уже знала, что не сделает этого.

Проклятая гордость!

Откуда она снова, разве Хатори наносит ей раны, как с наслаждением наносил тот мерзавец?

Может быть, это всё оттого, что любить и признаваться себе в том — это оскорбление для самолюбия двенадцатилетней девочки, поклявшейся однажды в том, что любовь ей не нужна?

И, вроде бы, Иннин уже указала этому призраку прошлого на надлежащее ему место, но ушла она, так ни разу и не дотронувшись до Хатори.

И только потом, когда она уже оказалась в своей комнате, и при воспоминании о его поцелуях накатил жар, она поняла, какую глупость совершила.

Она упала на постель, изнемогая от желания, протянула руки к его воображаемому образу.

— Любимый, — зачем-то прошептала Иннин и закусила губу.

«Не смогу, — вынесла она вердикт самой себе. — Никогда не смогу ему этого сказать».

Хайнэ, тем временем, закончил со сборами, несколько отвлекавшими его от тягостных мыслей, и тяжесть эта вернулась с силой, прямо пропорциональной лёгкости, которую он недолго испытывал ранним утром после представления, устроенного господином Маньюсарьей.