Какое-то время он смотрел ей в глаза, и собственные глаза его гранатово поблескивали в темноте. Потом Хатори взял обе её руки в свои, отстранил их от себя, поднялся с постели и стал одеваться — не медленно и не быстро.

— Тебе всё равно? — не выдержала Иннин, когда он развернулся и пошёл в сторону дверей, никак не отреагировав на её слова.

Хатори обернулся.

— Предлагаю поговорить, когда ты успокоишься, — очень спокойно и очень холодно сказал он.

Иннин как будто по лицу хлестнули.

— Да что ты о себе возомнил?! — закричала она. — Думаешь, что знаешь меня лучше меня самой?! Я говорю тебе правду, правду, которую всё это время скрывала от тебя и от себя самой, а ты предпочитаешь спрятать голову в песок и сделать вид, будто у меня истерика, и я сама не сознаю, что несу? Это ты думаешь обо мне, да?!

Хатори молчал.

Иннин заставила себя успокоиться. Это далось ей нелегко, и где-то внутри себя она чувствовала, что ничего у неё не получилось, но уроки Даран оказались не совсем бессмысленны — видимость она соблюсти умела.

— Ты видишь, теперь я совершенно спокойна, — холодным, чётким голосом проговорила она. — Никакого смеха и истерик. Я повторяю. Я не люблю тебя. Всё это было ошибкой. Я хочу быть жрицей. Я не люблю тебя. Я не хочу тебя больше видеть, никогда.

— Ошибкой, значит, — медленно повторил Хатори, поглядев куда-то в сторону.

— Да, — хладнокровно подтвердила Иннин. — Пожалуйста, прости.

Молчание продолжало длиться — невыносимо долго.

— Ну, хорошо, — наконец, негромко сказал Хатори.

И, развернувшись, вышел из комнаты.

Иннин, обхватив себя руками, рухнула на постель.

Какое-то время она сидела неподвижно и лишь отмечала краем сознания, что по щекам у неё льются слёзы, но не пыталась ни вытереть их, ни прекратить плакать.

«Глупо считать, что не будет больно, — подумала она, стиснув зубы. — Он же всё-таки…»

Она не смогла додумать свою мысль — слёзы хлынули новым потоком.

Так она сидела, прикрывшись от несуществующих свидетелей этой сцены смятой простыней, сдёрнутой с постели, и безмолвно рыдала — до тех пор, пока луна не зашла за облака, и комната не погрузилась в полную темноту.

***

К исходу второго месяца Воды сад занесло слоем снега толщиной в десять сян, и почти такой же толщины стала стопка листков, на которых Хайнэ изливал в стихотворениях тоску по Онхонто.

Стихотворения эти были посредственны, если не сказать «ужасны», — так он сам считал — но всё же они были подарком небес.

Первое время после того, как Хайнэ сжёг все рукописи Энсенте Халии, рука его порой сама собой тянулась к листу бумаги, и он уступал этому порыву, но замирал над ней с кистью, понимая, что ничего не сможет написать. Что-то внутри него умерло — точнее, он сам сознательно в себе это убил — и он думал, что это навсегда.

Но оказалось, что нет.

После возвращения домой Хайнэ пытался развеять тоску, как и прежде, книгами, но ни одна из них не приносила ни радости, ни утешения, и даже не вызывала простого интереса. Спасением неожиданно оказался томик стихотворений Ранко Саньи, который когда-то подарила Хайнэ госпожа Илон, и о котором он почти позабыл.

С самой же первой страницы Хайнэ как будто окунулся в родную стихию — любимое и никогда не виданное им море, волны которого были солёными, как горькие слёзы, и всё же снимающими с души самый тяжёлый камень.

Стихотворения Ранко были о любви…

Точнее, ни в одном из них не говорилось об отношениях с возлюбленной прямо, не произносилось слов «я люблю тебя», но Хайнэ точно знал, что всё это там есть — бережно спрятанное между строк, хранимое от грубых взглядов, оставленное для тех читателей, которые окажутся достаточно чуткими, чтобы разглядеть невыносимое страдание за ласковым тоном певца, поющего гимн природе.

О, как прекрасны твои воды, озеро!

Я уронил в твои волны

Перстень с драгоценным камнем.

Но разве сравнится он

С сиянием солнца, отражающимся

В зеркальной глади?

Бережно храните мой перстень,

Весёлые Духи Озера.

Он для меня потерян,

Но пусть для других печаль,