Хайнэ молчал, глядя на него потрясённым взглядом.

Хатори оторвал его руку от своего запястья и взял её в обе ладони.

— Заставим их завидовать ещё больше? — спросил он тихо.

— Не надо, — едва смог выговорить Хайнэ, догадавшись, что он собирается сделать.

Но Хатори, не послушав его, задрал его рукав до самого локтя и, приложив ладонь Хайнэ к своей щеке, принялся покрывать уродливую кисть поцелуями.

Время для Хайнэ остановилось; потонуло в бездонном ужасе, хлынувшем на него, накрывшем с головой вместе с лавиной чужих взглядов, устремлённых на его обнажённую руку.

Хатори, очевидно, увидел этот ужас в его остановившемся взгляде.

— Знаю, что это жестоко, — проговорил он. — Но ты был прав. В глубине души я жесток.

Он снова вернулся к руке Хайнэ, на этот раз целуя скрюченные и искривлённые пальцы.

— Что там тебе сказал Онхонто? — спросил Хатори. — Что ты не уродлив? Это неправда, и ты это сам знаешь, поэтому не можешь поверить ему. Так вот, ты уродлив, Хайнэ. Но мне на это совершенно плевать. Думаешь, я буду любить чьё-то тело, чьи-то руки, будь они даже воплощением красоты и совершенства, больше, чем твои? Сколько лет я носил тебя в купальню по несколько раз в день, раздевал и одевал, помогал тебе вдеть эти уродливые руки в рукава, носил на руках, чтобы твои искалеченные, безжизненные ноги не касались земли. Семь лет. Ты, кажется, презирал меня за то, что я ничем, кроме этого, не занимаюсь, что я не читаю книжек, ничего не хочу добиться, но правда в том, что я и так был счастлив. Мне доставляло удовольствие быть с тобой каждую минуту и помогать тебе. Я не могу сказать, что был счастлив от того, что ты урод и калека, но раз уж случилось так, то мне хотелось сделать всё возможное, чтобы ты меньше страдал от этого. Мне казалось, что будет лучше, если я буду меньше об этом говорить, напоминать тебе о том, что тебе самому больно и неприятно, вести себя так, как будто ты самый обычный человек, по каким-то причинам больше нуждающийся в помощи слуги, чем остальные. Но, видимо, я был не прав. Наверное, мне нужно было каждый день говорить тебе о том, как ты уродлив, и как сильно я люблю тебя, несмотря на это. Да нет, не несмотря. Это слово подразумевает, что мне нужно было приложить какое-то усилие, чтобы любить урода. Но это не так. Я не буду говорить, что не вижу твоего уродства, как не буду говорить, что оно — красота. Ты не прекрасен для меня, Хайнэ, не прекрасен и не уродлив, ты просто такой, какого я люблю. И буду любить, даже если ты каким-то чудом превратишься в прекрасное божество наподобие Онхонто или, наоборот, станешь ещё уродливее.

Он замолчал и, отпустив руку Хайнэ, посмотрел куда-то в пол.

— Обдумать всё это стоило мне некоторого труда, — добавил Хатори, помолчав. — Потому что я, вероятно, не слишком умён. Но всё же я сделал над собой усилие, чтобы сказать тебе это на прощание.

Хайнэ вдруг начал как-то заваливаться вперёд.

На мгновение Хатори испугался, что он теряет сознание, но Хайнэ упал ему на грудь и затрясся от беззвучных рыданий.

Хатори обнял его и посмотрел куда-то вдаль поверх устремлённых на них взглядов.

Разговора этого гости слышать не могли, но, очевидно, понимали, что между «влюблёнными» произошла то ли ссора, то ли страстное признание и глядели на них с удвоенным любопытством.

Впрочем, дальнейшее внимание к их персонам в планы Хатори не входило.

— Пойдём отсюда, — шепнул он Хайнэ, помогая ему подняться.

Сообщив гостям о том, что господин плохо себя чувствует, и они вынуждены будут удалиться, он повёл брата к дверям.

Хайнэ дал слезам волю ещё на улице.

— Как ты можешь? — с трудом проговорил он, оказавшись в экипаже. — Как ты можешь уехать после того, что сказал мне только что?

— Могу и уеду, — ответил Хатори. — Это не отменяет того, что я сказал.

Ехали они в молчании.

— Ну хоть обними меня на прощание, — наконец, проговорил Хайнэ, всё ещё пребывавший в состоянии, близком к шоку. — Ещё раз…

— Это можно, — согласился Хатори и притянул его к себе.

Хайнэ прижался к его груди, вдыхая незнакомый, сладковатый аромат женских духов. Запах этот дурманил — Хатори никогда не любил благовоний и не пользовался ими, однако ради маскарада пошёл наперекор собственным принципам, и Хайнэ, всегда питавший особенную слабость к ароматам, чувствовал себя странно.

Хатори держал его руку в своей, и Хайнэ вдруг вспомнилось, как он покрывал её поцелуями на глазах у всех. Тогда, остолбеневший от ужаса, он почти ничего не чувствовал, но сейчас воспоминание принесло смутный трепет.

— Можешь… сделать так… ещё раз?.. — запинаясь, произнёс Хайнэ, сам не вполне сознавая, что говорит.

— Как?

— Как там… в зале…

На этот раз Хатори понял и, взяв его запястье, осторожно коснулся губами раскрытой ладони.

Хайнэ задрожал.

— На самом деле это просто такое странное ощущение, — попытался объяснить он своё желание. — Никто никогда… А иногда мне очень сильно хотелось хотя бы как-то… Сколько я писал про это на бумаге. Но всё, что мне оставалось — это самому себя целовать, — закончил он и заплакал от унижения.

Но Хатори, взяв его одной рукой за подбородок, второй рукой вытер слёзы.

— Хочешь попробовать? — спросил он серьёзно.

Слова его, слишком конкретно выразившие то, что Хайнэ ощущал лишь как смутный трепет, заставили его вздрогнуть и похолодеть от ужаса, смешанного с лихорадочным волнением.

Это было безумно, но, в то же время, разум после произошедшего уступил свои права чему-то инстинктивному.

— А ты что… думал об этом? — после долгого молчания спросил Хайнэ, весь напрягшись.

— Думал, — кивнул Хатори. — Думал, что тебе это может быть нужно. Поэтому и нарядился так. Вряд ли, конечно, я хорошая замена, но…

Он замолчал.

Глаза его, ставшие на время зелёными, мерцали в темноте, будто кошачьи, и смутно белевшее лицо казалось совсем близко.

Отступать было некуда — да и не то чтобы Хайнэ этого хотел.

Экипаж катился куда-то в темноту; каждый раз, когда колеса подскакивали на ухабе, его прижимало к Хатори теснее, и незнакомый запах кружил голову.