— И что вы сказали? — спросил Хайнэ, замерев.

— Что ты не приходил.

— А то, что я был болен три дня?

— Скажешь ему сам.

Хайнэ содрогнулся и поспешил на четвёртый этаж, в покои Онхонто.

«Великая Богиня, он ведь решил, что я не хочу его видеть, — мысли скакали и прыгали в его голове. — Как он тогда сказал? Боюсь, что вы меня потом возненавидите, поэтому любите сейчас, пока можете. Он ведь подумает, что так и есть. Что я больше не люблю его, потому что теперь он уродлив. Что я любил его лишь за красивое лицо, которое заставляло забывать о собственном уродстве».

Он уже протянул руку к дверям, как вдруг остановился.

— А, может, так оно и есть? — вслух спросил он у самого себя и бледно, зло усмехнулся.

Ему вдруг вспомнились свои восторг и трепет при приближении к Онхонто, свои стихи, посвящённые ему, замирание сердца от звуков его голоса, от взгляда в его удивительные изумрудные глаза.

Яркие картинки, чистые цвета. Всё это было подёрнуто теперь пепельно-сизой дымкой, как и осенне-дождливый пейзаж вокруг, и казалось невыносимо далёким, как будто происходило тысячу лет назад, в другой жизни, с другим человеком.

Хайнэ знал, что это уже никогда больше не повторится.

Не будет ни Хайнэ-поэта, ни Онхонто-прекрасного существа, при приближении к которому он испытает трепет. Будет только то, что он увидел в зеркале, то, от чего ему парализовало и руки, и ноги, а больше всего — самое сердце.

Красивый, нарисованный на стекле пейзаж вдребезги разбился при столкновении с тем, что шло с самого дна души, с животным, глубинным, подсознательным ужасом, от которого Хайнэ бежал всю жизнь.

И любовь не победила страх.

«Вы меня убили, — с равнодушным отчаянием подумал Хайнэ. — Вы плеснули кислотой не только себе в лицо, но и мне в душу, и теперь там всё выжжено точно так же. Никогда я уже не испытаю прежних чувств. А, может быть, и никаких вообще».

Он развернулся и спустился вниз.

В последующие несколько дней он ещё не раз делал попытку преодолеть себя и пойти к Онхонто, но каждый раз, как тогда, в тот роковой день, что-то словно парализовывало его и делало совершенно бесчувственным, как живой труп.

«Всё бесполезно, — думал он, стоя подолгу перед закрытыми дверями. — Я не могу».

А потом он бросил свои тщетные усилия и появившееся у него свободное время проводил, бесцельно блуждая по серому саду.

Предосенние дожди, казалось, затянулись навечно, туман не рассеивался ни утром, ни вечером.

Хайнэ это, скорее, радовало.

Во время одной из таких прогулок он неожиданно столкнулся с Главным Астрологом, который также бродил среди окутанных сизой дымкой деревьев с довольно-таки мрачным видом. Он приехал в числе других приближённых к императорскому дворцу, однако Хайнэ так и не довелось ни разу поговорить с ним за все эти дни.

— Вы даже не поздоровались со мной, — хмуро напомнил Астанико. — А обещали быть моим другом.

— Простите, — сказал Хайнэ, зная, что должен бы чувствовать вину, но не чувствуя её. — Знаете, вы были мне близки, потому что я хорошо понимал ваши злые чувства. Я, можно сказать, видел в вас свою недобрую половину. Теперь у меня не осталось ни злых, ни добрых чувств, вообще никаких, я пуст, как выпотрошенная тыква, но я по-прежнему ваш друг. В первые два дня здесь была суматоха, а потом я был болен, поэтому и не поприветствовал вас.

— А сейчас? — криво усмехнулся Астанико. — По-моему, вы разгуливаете здесь вполне себе в добром здравии.

— Нет, я всё ещё болен, — возразил Хайнэ.

— И что же у вас болит?

— В романтических традициях, сердце.

— А, — вдруг оживился Главный Астролог. — Ну не забавно ли? У меня, знаете ли, тоже.

— Почему?

— Потому что женщина, которую я люблю, оказалась в браке c другим, да ещё и с ребёнком от него. И меня предупреждали об этом, предупреждали давно, но я всё верил, что уж она-то ни за что не поступит так. Я ошибался.

Хайнэ не стал заострять внимание на догадке, которая молнией проскользнула у него в голове.

— Да, печально, — согласился он. — Но у меня хуже. Наверное.

— Не поверю, если не расскажете, — категорично заявил Главный Астролог.

И вдруг Хайнэ сказал.

Сказал так легко и просто, как будто это было самой обычной вещью, а не ужасом и кошмаром, от которого он беззвучно кричал каждую ночь.

— Человек, которого люблю я, изуродовал себя до неузнаваемости. Прежде он был для меня воплощением всего самого прекрасного на земле, а теперь он воплощение моего ужаса. Чтобы сохранить психическое здоровье, я отказываюсь его видеть и, наверное, никогда не смогу этого сделать. Я даже думать о нём не могу. Но куда мне тогда девать мою любовь? Её было слишком много, и теперь она, неприкаянная, бродит внутри меня и не может найти себе нового пристанища. Эта любовь разорвёт меня. Я очень романтично умру от любви, которую некуда деть, которую нельзя вылить даже в мысли. Это, знаете ли, как если бы у меня вдруг стало слишком много крови, и она перестала бы помещаться в сосудах и венах.