Длинные распущенные волосы его плыли по воде и казались в свете утра тёмно-алыми, как гранат, или как кровь.

Онхонто не шевелился, прикрыв свой единственный глаз.

— Хочешь, я скажу тебе своё настоящее имя? — вдруг спросил он, обнимая Хайнэ одной рукой за шею.

Тот наклонился к нему, и он сказал.

И имя его прозвучало в утренней необъятной тишине, среди молочно-серебристого мягкого света, как первое слово в начале времён.

***

Домой они вернулись поздним утром, и Иннин, обнаружившая отсутствие Хатори, устроила им хороший разнос, как самая настоящая суровая госпожа дома. А потом сообщила, что отоспаться им не удастся, и что не нужно распрягать экипаж, потому что им предстоит новая поездка — в близлежащий местный храм вместе с ребёнком.

Хайнэ выпала честь держать его во время церемонии на руках, и он был одновременно и рад, и растерян.

— Конечно же, поезжай, — уверенно сказал ему Онхонто. — Я буду ждать тебя дома.

И Хайнэ поехал.

— Я всё ещё не придумала имя, — легкомысленно призналась Иннин, сидевшая на скамье между Хатори и братом. — Хайнэ, помоги! Предложи что-нибудь! Может, у тебя есть хоть какой-то вариант?

Вариант у Хайнэ был, но он не осмеливался его озвучить.

Впрочем, он подозревал, что это очередная хитрая уловка сестры, чтобы заставить его полюбить племянника, и, в конце концов, решился.

— Кайрихи? — переспросила Иннин удивлённо. — Какое странное имя… Откуда ты его взял?

— Придумал, — солгал Хайнэ. — Я хотел назвать так главного героя своей повести.

— А, может быть, мне и нравится, — задумчиво сказала Иннин, глядя в тёмные глаза своего сына, ворочавшегося на руках у Хайнэ. — Хатори, ты не против?

— Как вы решите, так и будет, — лаконично ответил тот.

И таким образом сын жрицы, нарушившей свою священную клятву, и рыжеволосого простолюдина, не помнившего ничего о своём прошлом и забывавшего настоящее, получил имя Онхонто, бедняцкого сына, супруга Императрицы, всеобщего идола и прекрасного существа с изуродованным лицом.

Церемония проводилась в небольшом местном храме, где никто не знал безымянных родителей, а если и догадывался о чём-то, то никогда бы не посмел озвучить свои предположения.

Хайнэ в этот день впервые решился обнажить своё уродство.

Он оделся почти так же, как Хатори — в тёмные штаны и недлинную накидку с рукавами до локтя, выставляя на всеобщее обозрение свои искалеченные руки. Он держал в этих руках ребёнка, и тот, кажется, был совсем не против — не плакал и не вырывался, а, наоборот, что-то тихо лепетал и хватал его за пальцы.

Хайнэ стоял, потупив взгляд, и странная печаль одновременно с умиротворением наполняла его сердце.

«Я хотел бы воспитать тебя в моей вере, Кайрихи, — думал он, стоя перед деревянной статуей Аларес в то время, как служительницы храма читали над ребёнком священные тексты. — Но это вряд ли возможно. Надеюсь, что, по крайней мере, это имя поможет тебе распознавать истину под любым обличием, как умел делать тот, о ком я тебе однажды расскажу».

Он поймал себя на том, что думает об Онхонто в прошедшем времени, и сердце его тревожно сжалось от этой, казалось бы, пустяковой ошибки.

Чтобы отвлечься от этих мыслей, на обратном пути Хайнэ ещё крепче прижимал к себе тёплый и тяжёлый свёрток.

«Кайрихи, Кайри, Ю-Кайри, Юкари, — мысленно придумывал он для своего племянника ласковые прозвища, и любовь наполняла его сердце, вытесняя из неё прежнее раздражение к ребёнку. — Пусть это имя принесёт тебе счастье…»

— Ты ему теперь как отец, Хайнэ! — заявила Иннин. — Своим присутствием ты клялся перед лицом Богини, что всегда будешь рядом с ним, будешь вести и направлять его по жизни… Великая Богиня, что это?

Экипаж остановился возле дальних ворот, и Иннин, выглянув за занавеску, побледнела.

Окна во всём доме и обоих близлежащих флигелях были занавешены чёрной тканью, то же самое было с крышей и со всеми входами, ещё недавно, во время болезни Онхонто, увешанными лентами с изречениями и заклятьями от злых духов, а до этого — щедро украшенными раззолоченным шитьём.

Это был траур.

На мгновение Иннин ощутила ужас, но потом поняла, что те двое — нет, трое людей — до которых ей было дело, сидели рядом с ней, живые и невредимые, а, значит, бояться было нечего. Постыдное и, в то же время, сладкое облегчение охватило её, и длилось оно до тех пор, пока она не взглянула на своего брата.

Какая-то жуткая трансформация происходила с ним прямо на глазах.

И без того пугающе выглядевший в своей открытой одежде, Хайнэ как будто за несколько мгновений стал ещё более тощим, ещё более нескладным, ещё более уродливым, и от единственной его красоты, заключавшейся в лице и волосах, не осталось и следа.

Лицо его вытянулось, побелело и осунулось, широко раскрывшиеся глаза так и остались с тех пор чуть навыкате, и тёмные тени залегли под ними, а волосы поблекли и частично поседели.