— Я никак не мог вспомнить, где видел вас раньше, — вдруг сказал Онхонто. — А так же, кто была та женщина, которая впервые сказала мне и моим родителям, что я принесу громадное несчастье своим близким и своему народу, если только любовь моя не будет завещана тому, кто не сможет на неё ответить в обычном смысле — Богине или Богу. Но теперь всё встало на свои места. Объясните мне, почему двадцать лет спустя вы передумали и лично вернулись за мной на остров, чтобы поступить вопреки своим словам и привезти меня в свою страну?

Тень бледности проскользнула по лицу Даран, но выражение его не изменилось.

— Вы обвиняете меня в том, что я нарочно привезла вас сюда, чтобы принести несчастье своему народу и своей Госпоже? — спросила она. — Что я желаю разрушить свою страну?

Онхонто задумался.

— Я полагаю, что вы сделали это ради других целей. Я хочу знать, ради каких.

— Спросите у уличных актёров, — холодно бросила Даран. — Они скажут вам, что всё, что я делаю — ради власти.

— Я сомневаюсь в этом.

— И каковы же ваши предположения?

В этот момент вдалеке показалась ещё одна фигура — Иннин, продолжавшая после своего пробуждения бесцельно бродить по саду. Теперь она услышала хорошо различимые в ночной тишине голоса и, удивившись, что кому-то так же, как ей, не спится в столь поздний час, решила подойти ближе.

Онхонто повернул к ней голову, и хотя его лицо и было теперь скрыто маской, Хайнэ вдруг как будто увидел догадку и удивление, промелькнувшие в его взгляде.

— Я полагаю… — задумчиво начал он.

Но не успел закончить.

— Замолчите! — вдруг закричала Даран, и лицо её перекосилось.

Очевидно, ощущение, что Онхонто каким-то мистическим образом узнал правду, о которой Хайнэ никогда ему не рассказывал, посетило и её тоже.

Это был первый раз на памяти Хайнэ, когда она потеряла самообладание и когда всё-таки выдала свой страх, что её тайну разоблачат.

Не дождавшись, пока Иннин покажется на аллее, она развернулась и стремительно пошла прочь.

Хайнэ прижался к Онхонто, дрожа от ночной сырости и какого-то тревожного предчувствия. Тот предложил ему пойти спать, но он отчего-то совсем не хотел ложиться в эту ночь и вместо этого предложил рискованную вылазку — поехать вместе к Малахитовому озеру, тому самому, которое в какой-то степени стало первоначалом всего случившегося, как становится первоначалом сущего стихия воды.

Ради этого пришлось разбудить Хатори, и Хайнэ опасался раздражения и ревности со стороны брата, но тот, как ни странно, ничем не выдал своего недовольства, если оно и было.

«Потом я расскажу тебе правду, — думал Хайнэ, глядя, как он, сонный, выходит во двор, чтобы приготовить экипаж. — Расскажу, что ты остался единственным воплощением красоты и физического совершенства для меня, и единственным моим братом. Расскажу тебе, что за сон мне приснился, и спрошу, было ли всё именно так на самом деле…»

Так он мысленно говорил Хатори, и тот, как будто бы понимая его, оставил их с Онхонто наедине. Заявив, что хочет дышать свежим ночным воздухом, он выбрался наружу и стал править лошадьми оттуда, изредка скашивая взгляд на неплотную бамбуковую занавеску, за прорехами в которой две тёмные тени сливались в одну, причудливую.

Когда они приехали к озеру, Хатори пожелал остаться в экипаже.

— Иди, — сказал он, зевнув, и устроился на скамье, не выпускай из руки вожжей. — Я пока посплю.

Но когда он остался один, то широко открыл глаза, в которых не было и тени сна, и долго вглядывался в усыпанное звёздами небо до тех пор, пока оно не посветлело.

Хайнэ же в это время точно так же дожидался рассвета на берегу озера, желая показать Онхонто его изумрудно-зелёный цвет.

— А ты не хочешь искупаться? — предложил ему тот, сам уж скинув свой тяжёлый наряд и зайдя по пояс в воду.

Кивнув, Хайнэ поднялся и стал развязывать пояс. Прежде он почти никогда не купался, опасаясь раздеваться в том месте, где его мог увидеть кто-либо, кроме Хатори — да и перед самим Хатори при свете дня тоже. Теперь всё это было в прошлом, страх показать своё уродство медленно, но верно отступал вместе со страхом перед уродством вообще, но всё же Хайнэ по-прежнему ощущал себя скованно — может быть, это было действием многолетней привычки, которая хоть и утратила жизненную силу, но всё же оставила после себя следы, как остаются в земле остатки корней вырванного растения.

Помедлив, Хайнэ всё же не стал снимать ни тонкой нижней накидки с короткими рукавами, ни штанов, и вошёл в озеро прямо в них.

Вода, казавшаяся необычно тёплой, мягко серебрилась вокруг; занимающийся рассвет сделал всё молочно-белым, стирая границы между водой и небом, между днём и ночью. И здесь же, в воде, Хайнэ ощутил, как спадает с него привычная тяжесть, заставлявшая его ходить, еле передвигая ноги, и отдававшаяся болью в скрюченных коленях.

Тогда он понял, что может осуществить своё давнишнее желание, и осуществил его. Он стоял по грудь в воде, держа Онхонто на руках, и рождающийся свет лился сверху на улыбающееся лицо существа, самого уродливого и самого прекрасного на земле.