Валя молчала, в рот воды набрав. Мы вышли на остановку, каждый из нас стоял с поднятой рукой, но машины проезжали мимо нас, не останавливаясь: новый год все же на носу, все машины битком набиты. Пришлось нам, как пролетариям, добираться городским транспортом.

Министр жил в центре Москвы в четырех комнатной квартире, где все четыре комнаты были изолированы.

В большой столовой стол уже был накрыт, и в половине двенадцатого вечера все заняли свои места. На столе шампанское-вдоволь, французский коньяк, водка высшего сорта, черная, красная икра, гусиный паштет, крабы и много закусок, которые я видел впервые. Все же министр, это не слесарь шестого разряда и не учитель, цена которому полкопейки.

Жена Василия Ксения Петровна сервировала стол, как положено: вилки слева, ножи и ложки справа больших блюд, все из сверкающего серебра, а салаты в хрустальных вазах, салфетки матерчатые, бумажные, а посредине ряд бутылок с дорогими винами, коньяками и водкой под названием "Особая".

Глядя на всю эту прелесть, я вспомнил слова, кажется Горького: человек создан для счастья, как птица для полета и хотел воспроизвести эту фразу полностью во время тоста, но Валя мне шепнула: сиди не рыпайся. Василий Григорьевич чрезвычайно доволен жизнью и положением, которое он занимает в обществе, и как бы ему ни хотелось быть поближе к родному брату, ничего не получалось. У брата даже в старомодном костюме вид слесаря четвертого разряда, - сидит, съежившись, и только глаза сверкают злобой от зависти конечно. А он, Василий Григорьевич, в дорогом домашнем халате, цветущий, сытый и самодовольный, восседает в кресле во главе стола, глядит на нас, как на мокрых цыплят и загадочно улыбается.

– Значит, поженились. Хорошо, хорошо. Похвально. Внучек, вижу, скоро будет. Похвально, похвально. А то мои козочки замуж повыскакивали довольно рано, уже успели развестись...по второму разу, а детей как не было, так и нет, - рассуждал Василий Григорьевич, осуждающе поглядывая на своих дочерей, которые сидели напротив нас и тоже критически на нас поглядывали.

– Фи, папан! что это ты нас козочками прозываешь? Как тебе не стыдно, - стала корить его старшая дочь Тамара.
– Я тебе не могу сказать: сень кю вери мачта. Ни за что не скажу. Есть кюзь ми. Может, я не хочу пока иметь бэби. Бэби - фи! Ты не подумал об этом? экий пассаж! Мне бэби пока ни к чему, я не желаю портить свою фигуру.

Тамара еще очень молодая и красивая, изыскано одетая, с короткой модной стрижкой, лениво потягивала шампанское, изредка поглядывала на меня и даже умудрилась моргнуть дважды, а на свою двоюродную сестру Валю не обращала никакого внимания.

– Ты, козочка, молчи. Муж у тебя был то, что надо, нечего было от него бегать на сторону и с какими-то пижонами путаться. Вон внучка только вышла замуж и уже готовится стать матерью. Это я понимаю и даже немного завидую брату Леше, он скоро станет дедушкой, а я весь в ожидании и кажется напрасном, а мне уже, как вы знаете, не двадцать и не тридцать лет, - сказал Василий Григорьевич с расстройства, выпил рюмку до дна.

– Папульчик, ненаглядный ты мой, я хотела иметь бэби, да не получилось, мой бывший рыцарь, ну совершенно негодный как мужчина и к тому же, видать, бесплодный, - заявила младшая дочь Юлия, как будто речь шла о кукле, с которой она побаловалась, а потом выкинула на помойку.
– Я все время намеревалась гульнуть, на стороне что-то такое подхватить, чтобы округлиться и вас с матерью обрадовать, но мамочка, наш семейный страж порядка и морали, сказала: не смей, дочка этого делать, а ить сам Ленин отрицал всякую мораль и пропагандировал свободную любовь под девизом: долой стыд.

– Что ты такое говоришь, дочка, откуда в твоей головке, довольно умной, появилась эта ересь. Забудь о ней и срочно. Это может повлиять на мое положение а, следовательно, и на всей семьи. Ты не подумала об этом?- грозно приструнил Юлию отец.

– Ну, папан, не злись. Что тут такого? Мне один бойфренд все тверди на ушко, когда лапал меня по неположенным местам. Но мы с Тамусенькой еще покажем, на что мы способны, правда, Тамусенька, моя любимая сестричка? Пойдем, покурим, пусть папан останется со своей любимой внучкой.

– Я буду рожать только после тридцати, - заявила Тамара, согревая ладошками бокал с шампанским.

– Э, бросьте вы рундой заниматься, - повелительным тоном сказала Ксения Петровна, хозяйка дома.
– Пущай Василий Грягоревич расскажет, как он встречался с Ленькой Брежневым. Давай, Грягорьевич, не скромничай. Он у нас такой скромный, такой скромный, а это не всегда на пользу. Ты, мой касатик, мог бы быть уже министром СССР, а ты только министр России. А там, глядишь, с самым Ильичом сблизился бы и у Кремль.

Василий Григорьевич молчал. Он тайком поглядывал на брата, зная, что тот будет не в восторге от этого рассказа, и явно медлил. И не зря.

– Да что рунду рассказывать, - выпалил мой тесть, - наплевать мне на вашего Брежнева. Подумаш, Брежнев! Хонурик он, вот он кто. Хрущев яго пригрел, а он, падло, ножку ему подставил, напоил всех стариков в Политбюро и свергли хорошего человека, а он мужик был то, что надо. Так что, уважаемая Ксения Петровна, тут и хвастаться особенно нечем.

Василия Григорьевича передернуло от слов брата, Ксения Петровна вообще втянула голову в плечи, а дочери дружно хихикнули, не смея противоречить родному дяде. Только мы с Валей сидели, как на судебном заседании, будто ожидали, что сейчас вынесут приговор Алексею Григорьевичу и нам всем. Я уже стал поглядывать на дверь на тот случай, если прикажут убираться к такой-то матери.