– Хозяин местный уж больно лют. Все, о чем мы говорили, – детские игры по сравнению с тем, что он может сделать. Не сомневаюсь, что твой ящер висит между стволов с распоротым брюхом и вербной веткой в заду, а лесной бог плетет себе накидку из его кишок.

– А, так то сородич мой, – махнул рукой старик. – С сородичем завсегда потолковать можно. Так что, пропустишь меня?

– Да иди куда хочешь, что я тебе, мамка, что ли. – И чудище посторонилось, давая старику дорогу.

– Ну, бывай тогда, – махнул ему старик, ступая на мост.

– И тебе не пропасть, – отозвался в три глотки страж. – Душевный ты мужик, беседу поддержать умеешь, а то сидишь тут век за веком, даже поговорить не с кем.

Они распрощались с обещаниями вечной дружбы, и старик пошел по трясущемуся мосту туда, где чернел лес и обитало злобное божество.

Как старик лесного хозяина повстречал

От края моста и далеко вглубь берега уходил вековечный лес. Возвышались среди него дубы и буки, изредка виднелась сумрачная зелень ели. У опушки деревья стояли редко, и солнечные лучи заливали промежутки между ними желтым светом. В отличие от леса, близ которого обитала гидра, этот был полон звуков: свистели сойки и трясогузки, огненно-рыжий беличий хвост нет-нет, да и мелькал между пятен света. Цикады стрекотали временами так оглушительно, что старик не слышал собственных шагов. Весь лес будто пел, дышал жизнью и силой, но гнетущее чувство тревоги словно бы висело над ним, и кипящая вокруг суета казалась неестественной.

Следов, которые оставлял сок вербной ветки, здесь было не различить. Старик рассчитывал повстречать хозяина леса и от него узнать, куда направился ящер и бывал ли вообще в этих местах. Он рассудил, что лесное божество должно обитать в сердце своих владений, и, следя, чтобы солнце оставалось позади него, зашагал между стволов.

Чем дальше шел – тем гуще и темнее делался лес. Дубы и ясени уступили место елям, да таким высоким, что не всякая сосна могла с ними тягаться. Эти-то ели и образовывали мрачный заслон, скрывающий от чужого глаза глубины чащи.

Старик, однако, был настойчив и пробирался сквозь колючее заграждение с завидным упорством. Солнце перекатилось от затылка к левому уху и теперь пригревало его, когда черный заслон елей разрывался.

Когда светило вошло в зенит, старику начали попадаться черепа. Оленьи и волчьи, беличьи и кошачьи, человечьи и змеиные – они усеивали землю все гуще, будто вели к логову громадного хищника. Решив, что хищник и есть хозяин, о котором столь нелестно отзывался страж моста, старик направился по следу из костей. Он не особенно таился: не раз и не два хрустели ребра под его ногой, но никто не выходил на звук и ни малейшего шевеления не заметно было под деревьями.

Вскоре чаща сделалась совсем густой, и от солнца, ярко сияющего с небес, остались лишь воспоминания. Тусклого света едва хватало, чтобы различать тропу из останков, и старик думал поколдовать, чтобы сделать путь различимым, как вдруг оказался перед темным гротом.

Здесь, на юге Ласса, не было гор и скальная порода выходила из-под земли крайне редко. Грот несомненно был искусственным: присмотревшись, старик увидел, что пещера сложена из громадных булыжников, сваленных один на другой, и накрыта густым настилом из ветвей и мха. Внутри было еще темнее, чем вокруг. Решив, что местный владыка не обидится, если гость немного поколдует, старик запалил золотой огонек в навершии посоха и осторожно ступил в пещеру.

Ему открылся мрачный и совершенно пустой зал, сужающийся тем больше, чем дальше уходил вглубь. Грот, снаружи казавшийся нешироким, внутри был настоящим дворцом, лишенным, правда, обстановки и обитателей. Не спеша идти к суженной части, старик огляделся кругом. Три раза ударил посохом о землю и сказал в пустоту:

– Долгих лет тебе, лесной хозяин. Коли сам тут – покажись. Родич я твой, потолковать пришел, а умысла на тебя не имею.

Слова его утонули в вязком безмолвии, нельзя было понять, ждет ли хозяин в своем жилище или промышляет где-нибудь в лесу. Поразмыслив, старик решил, что дожидаться лесного бога лучше в его доме, чем на просторах бескрайней вотчины, и медленно побрел к узкому лазу, в который превращался зал.

Пройдя коридор, потолок которого терялся во мраке, а стены, казалось, могли сжать и букашку, старик оказался в просторном круглом покое. По стенам помещения горели факелы, и он, решив не раздражать хозяина чародейством, погасил огонь на конце посоха.

В зале лежало чудище.

Почти сразу старик заметил толстую цепь, вбитую в стену, каждое звено было размером с человеческую голову. Цепь вилась по полу и врезалась в кольцо, закрепленное на шее громадного существа ужасающего вида. Это был ящер, крылатый змей, похожий на того, которого преследовал старик, но черный как смола и полумертвый. Одно крыло его было вывернуто и переломано в нескольких местах, старику показалось даже, что он видит обломок кости, но то, возможно, был просто блик неверного света. Хвост чудовища охватывала вторая цепь, и оттого казалось, будто оно распято между стенами и не может пошевелиться. Из пасти твари стекала дурно пахнущая темная кровь, заражая все вокруг невыносимым зловонием, как будто во рту чудовища была гниющая рана. Тварь казалась обессиленной и безучастной ко всему вокруг.

Как ни сторонился старик породы крылатых змеев, а не мог без сострадания смотреть на скованное чудище. Он долго стоял в нерешительности, не осмеливаясь ни подойти к несчастной твари, ни оставить ее. Неизвестно, сколько минуло времени, пока позади него не раздалась тяжелая поступь. Старик обернулся.

Позади стоял медведь не медведь, человек не человек, а отвратительная их помесь. Был он в два раза крупнее бурого медведя, в левой лапе-руке держал тушу косули, в правой – моток веревки. Увидев старика, полумедведь замер на месте, затем бросил косулю и веревку наземь и взревел. Стремясь упредить его ярость, старик произнес снова: