Я цлыми часами не шевелилась и смотрла, какъ работаютъ другія.

Мари-Рено шила молча; она длала такіе маленькіе и такіе частые стежки, что только съ хорошими глазами можно было разглядть ихъ.

Исмери напвала за шитьемъ, не боясь замчаній.

Одн шили сгорбившись, нахмуривъ лобъ, и въ ихъ влажныхъ пальцахъ иголки поскрипывали; другія шили медленно, старательно, не утомляясь, не скучая и считая стежки про себя.

Я очень хотла бы быть такой, какъ он. Я ругала себя и нсколько минутъ старалась подражать имъ.

Но малйшій шумъ развлекалъ меня, и я принималась слушать или смотрть на то, что происходило вокругъ меня. Мадлена говорила, что я всегда глазю по сторонамъ.

Я проводила время въ томъ, что воображала себ сказочныя иголки, которыя бы сами шили.

Долго я надялась, что какая-то маленькая, милая старушка, видимая только мн, выйдетъ изъ большого камина и очень быстро сошьетъ чепчикъ вмсто меня.

Кончилось тмъ, что замчанія перестали дйствовать на меня. Сестра Мари-Любовь не знала, что сдлать: дйствовать ли на меня увщаніями или наказаніями.

Наконецъ, она ршила, что я буду читать вслухъ два раза въ день. Я очень обрадовалась этому; я находила, что часъ чтенія приближается слишкомъ медленно и закрывала книгу всякій разъ съ сожалніемъ.

Посл чтенія сестра Мари-Любовь заставляла калку Колетту пть.

Она пла постоянно одн и т же псни, но у ней былъ такой красивый голосъ, что никогда не надодало ее слушать. Она пла, не переставая работать, покачивая немного головой.

Нянька Жюстина, которая знала исторію каждой изъ насъ, разсказывала, что Колетту принесли съ раздробленными ногами, когда она была еще совсмъ маленькой.

Теперь ей уже было 20 лтъ. Она ходила съ трудомъ, опираясь на дв палки, и не хотла костылей, боясь походить на старуху.

Во время перемнъ я постоянно видла, что она сидитъ одна на скамейк. Она безпрестанно вытягивалась, откидываясь назадъ. У ней были черные глаза и зрачокъ такой большой, что почти не было видно блка.

Меня тянуло къ ней, и мн хотлось подружиться съ ней. Она казалась очень гордой и, когда я оказывала ей какую-нибудь услугу, она такъ говорила: „Спасибо, крошка“, что я сразу вспоминала, что мн только двнадцать лтъ.

Мадлена съ таинственнымъ видомъ сказала мн, что строго запрещено наедин говорить съ Колеттой, и когда я захотла узнать причину, она стала путаться, разсказывая какую-то длинную и сложную исторію, изъ которой я ровно ничего не поняла.

Я обратилась къ няньк Жюстин, которая также неопредленно стала говорить, что о Колетт ходятъ какіе-то дурные слухи, и что такая маленькая двочка, какъ я, не должна подходить къ ней.

Такъ я и не могла добиться толку. Наблюдая за ней, я замтила, что каждый разъ, какъ кто-нибудь изъ большихъ подходилъ, чтобы погулять съ ней немного, тотчасъ же подбгали еще трое или четверо, и вс он вмст начинали разговаривать и смяться.

Я думала, что у нея нтъ подругъ, и, благодаря глубокой жалости, меня еще сильне потянуло къ ней. Однажды, когда большія забыли о ней, я предложила ей пройтись со мной по лужайк.

Я стояла передъ ней немного смущенная. Я чувствовала, что она мн не откажетъ.

Она пристально посмотрла на меня и сказала:

— Ты знаешь, вдь это запрещено?

Я утвердительно кивнула головой.

Она еще пристальнй взглянула на меня.

— И ты не боишься, что тебя накажутъ?

Я покачала головой.

Мн очень хотлось заплакать, и слезы душили меня. Я помогла ей встать. Она оперлась рукой на палку и, несмотря на это, она повисла на мн всей своей тяжестью.

Я поняла, какъ трудно ей ходить. Во время прогулки она не сказала ни одного слова и, когда я снова подвела ее къ ея скамейк, она сказала, взглянувъ на меня:

— Спасибо, Мари-Клэръ.

Нянька Жюстина, увидя меня съ Колеттой, подняла къ небу руки и перекрестилась.

Въ другомъ конц лужайки, грозя кулакомъ, кричала Мадлена.

Въ тотъ же вечеръ я замтила, что Мари-Любовь знаетъ о моемъ поступк, но она не сдлала мн никакого замчанія.

Во время перемны она подозвала меня къ себ на маленькую скамейку, взяла въ руки мою голову и склонилась надо мной. Она ничего не говорила мн, но пристально смотрла мн въ лицо; мн казалось, что она обволакиваетъ меня своимъ взоромъ. Отъ этого мн стало такъ тепло, такъ хорошо. Она долго цловала меня въ лобъ, потомъ, улыбнувшись, сказала:

— Иди, моя блая лилія.