— А вы знаете, что значитъ быть пастушкой?

Я сказала, что видла пастушекъ въ пол.

Она приблизила ко мн свое желтое лицо и проговорила:

— Вамъ придется чистить стойла. Тамъ очень дурной запахъ, и вс пастушки большія грязнушки. Вы будете также длать и другую работу васъ научатъ доить коровъ, кормить свиней.

Она говорила очень громко, какъ бы боясь, что я не пойму.

— Слушаю, матушка, — повторила я.

Она приподнялась на ручкахъ кресла и, пристально смотря на меня сверкающими глазами, спросила:

— Такъ вы не спесивая?

— Нтъ, матушка, — отвтила я безразличнымъ тономъ.

Казалось, она была глубоко удивлена, и, такъ какъ я продолжала безразлично улыбаться, ея голосъ немного смягчился, когда она проговорила:

— Въ самомъ дл, дитя мое? А мн всегда говорили, что вы гордая.

Она погрузилась снова въ кресло, спрятала глаза подъ вки и монотоннымъ голосомъ, какъ будто читая молитву, заговорила о томъ, что надо повиноваться хозяевамъ, исполнять все, что требуетъ религія. Она сказала, что хозяйка фермы придетъ за мной наканун Ивана-Купалы.

Я ушла отъ нея съ неопредленнымъ чувствомъ.

Больше всего я боялась огорчить сестру Мари-Любовь. Какъ я ей скажу?

У меня не было времени на размышленіе: она ждала меня у дверей въ корридор и, наклонясь ко мн, спросила:

— Ну, что?

Глаза ея смотрли тревожно, настойчиво требуя отвта.

— Она не хочетъ, я буду пастушкой, — отвтила я тотчасъ же.

Она не поняла, сдвинула брови и переспросила:

— Какъ, пастушкой?

Я быстро прибавила:

— Да, она нашла мн мсто на ферм, я буду также доить коровъ и кормить свиней.

Сестра Мари-Любовь съ такой силой оттолкнула меня, что я ударилась о стну.

Она бросилась къ двери; я думала, она идетъ къ настоятельниц, но она сдлала нсколько шаговъ, вернулась и стала быстро ходить по корридору. Она сжимала кулаки, стучала ногой, стремительно поворачивалась и тяжело дышала. Потомъ, прислонилась къ стн, безпомощно опустила руки, какъ бы чмъ то подавленная, и прошептала, словно издалека доносившимся голосомъ:

— Мститъ, да, она мн мститъ!

Она снова подошла ко мн, ласково взяла мои руки и спросила:

— Ты разв ей не говорила, что не хочешь, не умоляла ее отпустить тебя къ мадемуазель Максимиліэн?

Я отрицательно покачала головой и повторила ей въ тхъ же выраженіяхъ и въ той же послдовательности все, что сказала мн настоятельница.

Она слушала, не прерывая, и сказала, чтобы я ничего не говорила подругамъ. Она надялась, что все уладится, когда вернется священникъ.

Въ слдующее воскресенье, въ то время, какъ мы становились въ пары, чтобы итти къ обдн, въ залу, какъ сумасшедшая, влетла Мадлена; поднявъ руки, она громко крикнула:

— Батюшка умеръ! — и повалилась поперекъ стола, у котораго стояла…

Все смолкло, вс бросились къ Мадлен; она пронзительно кричала. Мы хотли разспросить ее, но она, катаясь по столу, съ отчаяніенъ повторяла:

— Онъ умеръ, умеръ!

Я ни о чемъ не думала и не отдавала себ отчета, горько ли мн; всю обдню голосъ Мадлены, какъ звонъ колокола, отдавался у меня въ ушахъ.

Въ этотъ день никто не думалъ о прогулк, даже самыя маленькія вели себя тихо. Я стала разыскивать сестру Мари-Любовь. Она не была у обдни, но я знала отъ Мари-Рено, что она здорова.

Я нашла ее въ столовой. Она сидла на своемъ мст, на возвышеніи, уронивъ голову на столъ и безсильно опустивъ руки.

Я сла поотдаль отъ нея и, слыша ея горькія рыданія, принялась сама плакать, закрывъ лицо руками. Плакала я не долго; я скоро замтила, что не чувствую горя. Я даже длала усилія, чтобы плакать, но не могла выжать ни одной слезы.

Мн было стыдно: я думала, что нужно плакать когда кто нибудь умеръ, и не смла открыть лица, изъ страха, что сестра Мари-Любовь увидитъ, какая я черствая.

Я слушала, какъ она плачетъ: ея протяжныя рыданія напоминали мн завыванія осенняго втра въ труб; то повышаясь, то понижаясь, они, казалось, слагались въ какую то псню; потомъ смшивались разбивались дрожа, слабли и утихали.

Передъ самымъ обдомъ Мадлена вошла въ столовую, взяла подъ руку сестру Мари-Любовь и, заботливо поддерживая, увела ее.

Вечеромъ она намъ разсказала, что священникъ умеръ въ Рим и тло его привезутъ хоронить въ фамильномъ склеп.

На слдующій день сестра Мари-Любовь занималась съ нами какъ всегда. Она больше не плакала, но съ ней нельзя было заговорить: она ходила, опустивъ голову, и, казалось, совсмъ забыла обо мн.