Стараясь выглядеть как можно более серьезной, Катерина подхватила юбки, едва обнажая носки туфель, и, собравшись, решилась на резкий прыжок на здоровой ноге назад. Мысль была не слишком разумной – равновесие опять позорно потерялось, отчего она покачнулась, но удержалась, выпрямив поврежденную ногу и коснувшись ей земли. Поморщившись от неприятных ощущений в лодыжке, упрямо сощурилась в ответ на насмешку в глазах цесаревича, явно готового что-то сказать о её ребячестве и намеревавшегося рвануться вперед, чтобы уберечь её от падения – в его позе и взгляде это читалось более чем отчетливо.

И медленно произнесла:

– Лучше так, чем абсолютно забыть о том, к каким последствиям может привести необдуманный поступок.

– И вовсе лишиться возможности делать то, что хочется, а не то, что должно?

– Вам ли не знать, что желания сердца порой следует полностью подавить?

Она подразумевала адюльтеры Императора, от которых страдала Императрица, а вместе с ней и старшие её сыновья, тревожащиеся за мать. Николай же в её словах видел нечто иное, связанное с его собственной судьбой, которая изначально была выбрана за него и не могла быть изменена. И требовала все личное отринуть, принимая лишь государственное.

– Нужна ли народу бездушная статуя, лишенная сердца?

В отличие от прочих фраз, перебрасываемых друг другу словно маленькие мячики, заполненные насмешливыми остротами, эта – была абсолютно серьезной. Глаза напротив утратили всяческое веселье, пронзая Катерину тяжестью правоты, плещущейся в них. А от следующих слов она и вовсе забыла, как дышать:

– An-papa был истинным Императором, и сумел остаться верным своему сердцу.

Два шага между ними на доли секунды показались непреодолимой пропастью.

Которая спустя мгновение была уничтожена, и Катерина успела лишь ошеломленно ахнуть, когда Николай подхватил её на руки. Глаза его вновь смеялись, словно и не было этого болезненного откровения, прервавшего словесную пикировку шутливыми остротами.

– И только попробуйте вновь напомнить мне о длинных языках фрейлин, – предупредил он. – И о моей спине, – добавил, догадываясь, какой еще аргумент могла привести Катерина. – Самостоятельно Вы все равно не дойдете.

Отводя взгляд в смущении от этой старательно избегаемой близости, она тихо рассмеялась: этого стоило ожидать.

***

Российская Империя, Царское Село, год 1864, июнь, 1.

Стоило Константину Николаевичу с супругой и сыном отбыть обратно в Павловск, Николай вздохнул с облегчением: он ровно относился ко всем родственникам, однако тяжелый нрав некоторых из них причинял даже ему немало неудобств. С тяжелым взглядом Александры Иосифовны, перед которой обращались в камень даже собственные дети, не сравнился бы холод в глазах покойного An-papa – тот был тверд и непреклонен как к поданным, так и к семье, однако при этом его любовь и сердечность по отношению к внукам не признавала никаких сомнений в своей искренности, в то время как сказать, что в действительности чувствует к детям и племянникам Великая княгиня, не представлялось возможным. Даже когда она была юной принцессой, принявшей православие, пятилетний Николай испытывал перед ней некоторую робость, а с возрастом «тетя Санни» растеряла свое девичье веселье, и вкупе с гортанным, хриплым голосом, который порой можно было попутать с мужским, особенно когда она говорила по-французски (крайне дурно, надо признать), это производило не лучшее впечатление. Особенно если учесть, что Великая княгиня обожала мистицизм, что не могло не сказаться на её натуре.

Словом, не описать чувств цесаревича, когда он смотрел вслед отъезжающей карете из окон своего кабинета.

Вот только если Николай испытывал искреннюю радость, то Катерина, пусть и тоже не проникшаяся любовью к семье Константина Николаевича, с самого утра старалась комнаты своей не покидать. Отчасти ей это удавалось благодаря травме, полученной несколькими днями ранее в подземельях – осмотревший ногу доктор Здекауер пресек лишние волнения, сообщив, что кость цела, но некоторое время все же придется поберечься. Благо, он не спрашивал о причинах травмы, но взгляд, брошенный на цесаревича, когда тот привел (хотя честнее будет сказать «принес») пострадавшую барышню во дворец и вызвал лейб-медика, был красноречивее любых фраз. Наверняка Здекауер все понял, но, хвала Создателю, он умел хранить тайны царской семьи.

В другое время Катерина бы посетовала на свое «боевое ранение», вынудившее её пребывать преимущественно в спальне, которую она делила с Сашенькой, как и в Зимнем, а потому практически находиться в бездействии. Но сейчас ей это даже оказалось на руку – цесаревич, занятый визитами министров и преподавателей, днем не имел возможности встретиться с ней, а вечером его появление в фрейлинской части выглядело бы крайне… ind'ecemment. Время же её прогулок в висячий садик не совпадало с редкими минутами его отдыха. И если бы не излишняя болтовня Сашеньки, внезапно решившей, что без бесконечных бесед Катерина затоскует, возможно, эти дни отдыха даже оказались бы приятны.

Тем более что ей было чем их заполнить.

Старым газетам, которые она забрала вместе с письмами и браслетом, еще когда впервые оказалась в потайной комнатке, ранее она не придала никакого значения – даже в полной мере не осознала, зачем прихватила их. Теперь же, узнав о не сложившемся браке старого князя и скончавшейся от холеры Вере Аракчеевой, она внезапно задумалась – случайно ли вообще оные хранились у маменьки. Она даже литературных журналов не оставляла надолго, исключение сделав лишь для нотных, если удавалось найти интересное произведение. А тут не представляющие совершенно никакого интереса для светской женщины газеты, больше подходящие для утреннего чтения главе семейства. Однако вряд ли они хранились именно по его требованию – ни единого намека на то, что папенька имел доступ к той комнатке, не было.