Впрочем, её интерес распространялся не только на подругу (коей она уже давно воспринимала Катерину), но и на прочих участников этого собрания, разделивших один столик: Александр Александрович, обычно в компании застенчивый и старающийся лишний раз не привлекать к себе внимание, был вынужден перед услужливо принесенным графом Шереметевым зеркалом нахваливать себя, что изрядно повеселило всех, а самого Великого князя заставило смутиться поначалу. А уж летящие со стороны собравшихся «подсказки» с лучшими качествами, которые еще не были перечислены, еще пуще вгоняли его в краску. Однако веселый смех, что не умолкал еще с момента начала игры, сделал свое дело, и к концу представления Александр Александрович, казалось, даже вошел во вкус.

Едва ли знающей, что есть грусть, Евгении Максимилиановне выпало целую минуту изображать обиду, пока остальные всеми правдами и неправдами (а кто-то даже не совсем честными способами, на что она сама попеняла брату по окончании своего задания) силились сменить её настроение. И если первые секунд пятнадцать она стоически удерживала маску неприступности и злости на весь мир, то позже уже можно было заметить, как подрагивают уголки сложенных бантиком губ, и каких усилий ей стоит не дать прорваться смеху. Хотя, по итогу, на исходе последних секунд самообладание герцогиню покинуло, за что стоило «благодарить» цесаревича, явно включившегося в нечестную игру. Пряча выступившие в уголках глаз слезы за раскрытым веером, она удостоилась шутливого комментария брата о «неподобающем светской барышне громком смехе» и еще с минуту обменивалась с ним колкостями.

Мари Мещерская и вовсе была обряжена цыганкой и пошла гадать каждому, кто расположился за столиком, а после даже перешла к соседним. Причем, свой перфоманс она начала крайне колоритно – исполнением пары куплетов настоящего цыганского романса, что изрядно удивило как саму Жуковскую, так и Катерину, не подозревавших в этой сдержанной, серьезной барышне такого артистизма. Даже говор её существенно изменился – французское грассирование уступило место звучности. Быть может, тому виной оказалась близость Александра Александровича, или же повлияло общее настроение вечера, но она и впрямь раскрылась с новой для большинства стороны.

Когда Сашенька озвучила новое задание, и в игре оказалось золотое кольцо с изумрудом, Катерина вздрогнула – улыбка на губах Жуковской не сулила ей добра. Даже при том, что до сего момента условия выкупа фантов были абсолютно безобидны, они словно по волшебству подбирались под каждого с целью заставить его действовать против своих привычек. Впрочем, для герцога Лейхтенбергского стихосложение вряд ли представляло какую-либо сложность, особенно в отношении дамы, но о прочих того же сказать она бы не могла. Даже о себе, потому как публичные выступления ей не приносили удовольствия.

Как и иные барышни дворянского происхождения, Катерина обучалась и танцу, и музыке, и живописи. Однако если вальсировать ей удавалось более чем достойно, рисовать – вполне сносно, музицировать на клавикордах – по настроению и лишь при огромном желании, то пение, даже при наличии развитого слуха и недурного голоса, едва ли шло как должно. Она даже домашних концертов стремилась избегать, а уж вечер с такими гостями… вызывал в ней искреннее содрогание.

– Катрин, прошу Вас, спойте, – Евгения Максимилиановна, приметившая, как она замешкалась, умоляюще взглянула на нее, словно бы от ее согласия зависел успех всего вечера. Напрасно Катерина надеялась переключить внимание герцогини – та упрямо стояла на своем, не желая даже слушать о том, что голос княжны едва ли подходит для подобных развлечений. Последняя тонкая ниточка, ведущая к спасению, оборвалась, стоило бросить взгляд на цесаревича – он отнюдь не думал, как бы освободить ее от цепких рук своей кузины.

Точнее, его предложение выглядело еще более диким, нежели задание от Сашеньки.

– Я могу выкупить Ваш фант, – в ответ на её безмолвную просьбу отозвался Николай, едва заметно улыбаясь. – Однако, он будет храниться у меня до того, пока Вы не исполните мое желание. – И спешно добавил: – Обещаю, ничего предосудительного.

Катерина переменилась в лице и тут же отвернулась, дабы цесаревич не сказал еще чего-либо, способного опорочить ее в глазах собравшихся. И мысленно проклиная свою неосмотрительность – стоило отдать в игру нечто менее ценное, нежели помолвочное кольцо: тогда бы удалось уклониться от исполнения задания, не слишком расстроившись от потери мелкой вещицы. Однако именно кольцо, что прокручивалось на пальце в волнении тогда, первым оказалось под рукой. И теперь она расплачивалась за этом.

Поколебавшись, Катерина перебрала ноты, стопкой сложенные на краю рояля и протянула тонкую папочку Ольге Смирновой, сегодня развлекающей гостей своим восхитительным исполнением Глинки, Алябьева и Баха. Памятуя о любви герцогинь Лейхтенбергских к итальянским композиторам, она остановилась на сонате Скарлатти, действуя согласно заданию, самолично уже вынужденная переложить любую поэзию на произвольно выбранную мелодию.

В памяти сами всплыли строки Лермонтова, прочтенные не так давно и потому решившие судьбу этого несуществующего романса. Но стоило сказать, что задача, вставшая перед ней, выглядела даже куда сложнее, чем выпавшее герцогу Лейхтенбергскому стихосложение – пусть и плести строки, даже зная парные рифмы, ей было непросто, там не существовало необходимости за несколько секунд определить, как ляжет ритм фраз на мелодию. А перебирать до бесконечности поэзию и ноты она не могла.

Оставалось лишь надеяться, что Ольга сумеет каким-то образом подстроиться, поймать эту тонкую нить, которая должна связать воедино две абсолютно разрозненных материи. Хотя в момент, когда её уже наверняка утомившиеся пальцы взяли первый аккорд, выпуская на волю весенние переливы минорного ряда, Катерина как-то внезапно совсем потеряла веру в успех. И потребовалось около пятнадцати тактов, чтобы, тяжело сглотнув, все же разомкнуть губы.

Возьми назад тот нежный взгляд,

Который сердце мне зажег