— Что ж ему Ворох-то сказал? — первой нарушила молчание Заська.

— А пес его знает, отказал, видно... — пожал плечами Фадко. — Вот дурной— то, такого жениха проворонить сподобился.

Смех и веселые крики привлекли внимания Васеля. Поперек дороги десятка с три молодежи, и юноши, и девушки, играли в снежки. Оскальзываясь, молодые люди падали, пытались свалить с ног другого, хохотали, обсыпая друг друга снегом с головы до ног... На глазах Васеля две девицы свалили, не иначе как добровольно поддавшегося, дюжего парня и принялись выкачивать его в снегу, приговаривая сквозь смех, мол, знай в дальнейшем, что себе можно позволять, а что нет. Юноша быстро дернул к себе, увлекая, сперва одну, потом и другую. Радостные, раскрасневшиеся лица вызвали невольную, слабую усмешку, каковая, впрочем, тут же сползла с лица Васеля.

Немного в стороне от общего веселья, в светлой енотовой шубке и такой же шапочке, на фоне коих еще темнее казались две переброшенные наперед косы, стояла грустная Меланья. Какая-то девица, видно, подруга, тянула ее к остальным, но она упиралась и отнекивалась. Вот в щеку ей попал пущенный чьей-то рукой снежок, девушка скривилась и недовольно утерлась рукавом... Да так с поднятой рукой и замерла, встретившись взглядом с Василем. Ее очи все больше округлялись, будто она видела перед собой призрак покойной тетушки, — хоть Меланья и надеялась глубоко в душе, что Васель приедет, ей почти удалось убедить себя в обратном. А тут, на беду иль на счастье, он опять явился — совершенно нежданно, как снег на голову...

— Езжай, парень, не делай хуже ни ей, ни себе! — нашептывал внутренний голос. И Васель послушался, пришпорил коня так, что тот, перед тем как ринуться вперед, встал на дыбы.

Взвихрилось облако снежной пыли, копытами поднятой. След укрывали большие, не густо сыплющиеся снежинки. Сумерки сгущались, точно стынущий холодец.

Путаясь в юбке, Меланья побежала домой.

— Батюшка! — хлопнув дверьми столь громко, сколь это возможно, девушка ворвалась в переднюю, как вихрь. — Кто-нибудь! У-ух... — она привалилась к стене, переводя дух, но тут же бросилась к вышедшему из кухни отцу.

— О-о! — только и успел протянуть Ворох, прежде чем дочь вцепилась ему в плечи мертвой хваткой и на одной дыхании выпалила:

— Батюшка! Миленький! Зачем Васель приезжал, скажи мне!

— Зачем, зачем... — отводя глаза, флегматично повторил отец. — За медом.

— Как за медом? — опешила Меланья.

— Да вот так. Сказал, что проездом, заехал, ибо мед понравился.

— А за меня? Спрашивал ли за меня?

— Спрашивал.

— Батюшка! Что ж это, мне из тебя каждое слово клещами вытягивать?! Все можешь рассказать? Почему меня не позвали? Про что говорили? Ох, зачем я только ушла!

Ворох помолчал, будто нарочито изводя дочку.

— Скажи мне: по нраву ли тебе Васель? — наконец проникновенно поинтересовался он.

— А что?! За сватовство спрашивал? — Вспыхнувшие радостью очи служили лучшим ответом.

— Так по нраву или нет? — гнул свое Ворох, после приезда Васеля уверившийся, что с этой молодежью ни в чем нельзя быть уверенным наверняка.

— Есть немного... — потупилась Меланья. Ее лицо, и так румяное после мороза, прямо-таки залилось маковым цветом.

— Сядь. Ты взрослая девка, потому поговорю с тобой откровенно.

Во время последовавшего за сей многозначительной фразой молчания Меланья чуть не лишилась чувств, предчувствуя нехорошее. Подергав длинные усы, Ворох продолжал:

— И мне, и крестному твоему кажется, что Васель к тебе тоже неравнодушен. Однако отчего он даже не заикнулся о сватовстве — этого я уяснить не могу. Может, мать воспрещает, а он ругаться с нею не желает, может, сейчас не время. Одно ясно — не приехал бы во второй раз, ежели б равнодушен был. В то, что за медом примчался, я мало верю, по нему же все видно было: усох весь, исстрадался, видать.

Меланья закусила губу и задумалась. Снова воцарилось молчание.

— Почему меня не позвали? — повторила она спустя некоторое время, немножко угомонив бушевавшие чувства.

— Я спросил, позвать или нет, а он — дескать, спешу, не стоит.

— Вот, значит, как...

— Ждать будем, — решительно подытожил Ворох, для пущего действия слов хлопнув ладонью по столу. — Пусть время и Виляс решают.

— Авось чего-то и дождемся, — тихо вставила разбуженная Осоня, давно уже стоявшая в дверях. — А не дождемся — на нем свет клином не сошелся...

Меланья не слышала последних слов, обратив взор к образу Виляса, а мысли — к молению. Девушка медленно опустилась на колени, руки сложила молитвенно и неслышно зашептала, временами осеняя себя защитным Вилясовым крестом. И Вороха, и у Осоню мороз пробрал от того трепета, коим веяло от дочери; неосознанно они сами перекрестились.

***

Прошло без малого с месяц времени. Близился к концу морозень**, приближались, соответственно, Три святых дня или Мировещение, когда, по завету Божьему, следовало прощать врагов, проявлять щедрость и милосердие, радовать знакомых и незнакомых. По преданиям, именно в эти зимние дни между братьями, Вилясом и его злейшим врагом Рысковцом, наступало краткое перемирие, во время коего второй не затевал войн, а первый дозволял немного разгуляться нечисти — потому в сию пору и происходят невиданные, когда страшные, а когда и приятные, чудеса. А что ж до войн — хоть и случались они в Три святых дня, начавшим военные действия неизменно не везло, неоднократно являлись им грозные знамения. В конце концов, захватчик уходил побитым или не мог уйти вовсе — дороги заметало, лошади и люди не выдерживали холодов; защищающимся же сопутствовало божье расположение в обороне своих земель.