Зимой округа на границе разбойничьей стороны выглядела умиротворенно, и ничто не представляло опасности. Лишь от темноты в глубинах обминаемых стороной лощин веяло чем-то зловещим, тревожным, сродни уханью филина для непривычного человека.

Во время пути Меланья безустанно вспоминала вчерашние слова Васеля, пытаясь разобраться в них и уловить ускользающую суть, да думала, каковым будет нагаданное вещуньей. Два этих вопроса томили голову девушки, попеременно то к одному, то ко второму возвращалась она, тщетно пытаясь найти ответы, да теряясь в домыслах. "Васелю, по-видимому, неведомые обстоятельства запрещают свататься, — размышляла Меланья.

— Узнать бы, что... Да кто ведает, станет ли легче? Вряд ли... Господи, отец наш милостивый и могущественный, только бы с ним была будущность, только бы!.. Вдруг эта баба Хвеська плохого нагадает, что тогда делать, как жить с постоянной боязнью? Хорошо все-таки, что обычные люди не могут видеть сужденное!"

Смольный яр оказался светлым, совсем неглубоким, но с упряжку**** в ширину. Дорога к хутору удивляла наезженностью, ясно виднелись на ней свежие, накладывающиеся друг на друга следы копыт и полозьев, с чего напрашивался вывод, что либо дорога столь проездная, либо у бабы Хвеськи ежедень бывает уйма народу. Второе предположение Меланья казалось более вероятным.

Хутор состоял из пяти немалых дворов — два из них принадлежали Вишняку и его сыну, — а также одной жалкой хатки без каких-либо построек. На удивление, именно возле последней стояли двое саней. Одни крестьянские, груженные дровами, с запряженной в них тощей и страшной хилой клячей, другие явно городские, вроде кареты, только с полозьями вместо колес. В упряжке городских красовалась великолепная четверка лошадей, на уздечках их алели кисти, каковые частенько можно увидеть на коврах.

Подъехав, Фадко придержал лошадей и спросил у близстоящего селянина, каковой ждал то ли кого-то, то ли своей очереди, тут ли живет бабка Хвеська. Получив утвердительный ответ, батрак спрыгнул в снег и помог Маланье вылезти.

— Панночке придется малость обождать, — предупредил он.

— А быстро ли она гадает? — звонким голосом поинтересовалась девушка, ни к кому конкретно не обращаясь. Тот же мужичок, что отвечал до сего, сказал, дескать, бабка весьма скора. И вправду, не успела Меланья унять волнение, как они с батраком оказались единственными перед бедной, но, что бросалось в глаза, холеной хаткой вещуньи. Из нее вышло несколько человек — грустная пани в шапочке с пером и песочного цвета шубе, отороченной белым мехом, да не менее печальный мужичок-селянин за нею; рассевшись по саням, они укатили каждый в разном направлении. Меланья с колодежку потопталась на месте, решила, что чем больше будет стоять, тем меньше желания на вещевание останется, и, охваченная внезапной решительностью, впорхнула в сени.

Единственная комната маленькой хаты поражала чистотой, обилием света и душевным теплом. Пол укрывали тканые застелки, на стене красовалось латяное одеяло из разноцветных лоскутов. Чердака не было, на балках под низкой соломенной крышей висели пучки трав и лен. Стоял приятный стойкий запах березовых поленьев и мяты. Оконце из пузыря сказочно разрисовал мороз, и причудливо искажавшийся голубой свет делал обитель бабы Хвеськи прямо-таки сказочной.

Вещунья занимала место на лаве за столом, прислонившись спиной к боку печи. Бабка как бабка, в бесчисленном количестве теплой одежи, в платочке, сухонькая, с иссохшим, как спаленный солнцем помидор, морщинистым личиком. Приветливо улыбалась она, показывая беззубые десна. Ежели глядевшему на бабку человеку сперва становилось не по себе, то вскоре он чувствовал, что страх перед гаданием отступает — дружественность и расположение, витавшие в крошечной хате, выметали из головы дурные помыслы, точно веник — мелкий сор.

Упоминалось, что добрые люди выхлопотали Хвеське разрешение на колдовство. Служило оно доказательством, что его обладательница колдует во благо. Достать разрешение было крайне сложно, но нужно: без него любого, кто промышлял колдовством в разных его проявлениях, то бишь ведьм, знахарок и им подобным, топили или сжигали. Осуществляли отлов и расправу краевые надзорщики, в городах — стража. Ежели ведьма утопала — значит, плохого не делала, ежели всплывала, несмотря на камень на шее, — ей же хуже...

Любой мог донести на соседку, обвинить ее в ведьмовстве, и тогда, после символичной проверки слов доносчика и предоставления оным свидетеля содеянному, обвиняемую заточали в застенках, а незадолго после того свершали расправу. Вещуний это не касалось, тех лишь женщин, кои использовали колдовство, скажем, привораживали, проклинали либо втихомолку снимали сало с кумовской свиньи... Применялись столь жестокие меры вот через что: Виляс никогда не был приверженцем колдования, и ведьмы получали силу от его брата, следовательно, дар их был темным, вредным и применяться во благо не мог.

— Здоровы будьте, пани, — склонивши чуть голову, обратилась к бабке Меланья.

— И тебе не хворать, деточка, — отвечала Хвеська шамкая. — Ты за предсказанием прибыла аль совет в каком деле нужон?

Вздохнувши, Меланья присела, не зная, с чего начать.

— Что ж ты вздыхаешь так грустно, милая? Небось, по любви?.. Эх, девонька, все вы ко мне за гаданиями на милого ездите...

— Всю судьбу узнать не хочу, вдруг что плохое и страшное очень, потом живи да бойся... За ответом я. Есть один паныч, в ноги мне кланяется, а сватать — не сватает, притом речи странные говорит — не может, дескать. Вот коль бы узнала, есть ли будущее с ним и каковы причины отговорок, — легче бы стало, а то ведь печаль душу гложет...