Воспоминание об увиденном благодаря змею мальчике грели душу в самые тягостные моменты. Иногда находил ужас при мысли, что ребенок может родиться в осажденном городе, но опасения эти быстро исчезали сами по себе. Меланья была почему-то твердо уверена, что и месяца не продет, как осада будет снята. Только что для этого нужно? Она не знала.

После очередного штурма молодка увидела в лазарете знакомое лицо — бессознательного Артама, тяжело раненого осколком в живот. Если и гнездилась где-то в глубине Меланьиной души злость, то испарилась она окончательно при взгляде на него. Вещунья задержалась у его лежака, смочила высохший компресс и снова положила на горячий, покрытый испариной лоб. Раненый внезапно разлепил веки, прошептал что-то одними губами. Догадавшись, чего он хочет, Меланья зачерпнула воды из бочки и поднесла плошку к его губам, чуть приподняв голову другой рукой. Отпив, Артам обратил внимание на молодую женщину, снова зашептал. Чтобы уловить хотя бы отрывок произносимого, Меланье пришлось низко склониться над ним.

— ...прости дурака.

— Жить будешь, как вещунья говорю, — отмолвила Меланья дружелюбно и, легонько сжав его ладонь напоследок, отошла прочь.

Ежедневно вещунья просила Виляса указать ей на правильное решение в их тяжелом положении. Всего хуже, что заканчивались фураж и продовольствие, а силы защитников были на исходе. Большинству не находилось смены, и они вынуждены были обороняться при штурмах и гасить пожары при обстреле, едва выкраивая драгоценные печины для сна. За недостатком защитников пришлось оставить передовую линию обороны, и теперь до рукопашной доходило редко — когда гореллы преодолевали валы, влезали на невысокий, увы, холм и карабкались на стены по лестницам. Однако, учитывая непрекращающуюся стрельбу со стен и потоки смолы, с них же лившиеся, штурмующим никак не позавидовать было.

***

Одним днем в стане гореллов невесть откуда появился чудаческого вида человек. Длинная редкая борода не спускалась, по обыкновению, на грудь, а, заправленная за левое ухо, была большей частью скрыта намотанной на голову тканью. Глаза, темные, ничего не отражающие, выдавали колдуна, как и амулеты с неясными простому солдату знаками. Никто не видел, откуда колдун пришел, сам же умалчивал, чей он родом и зачем прибыл. Принадлежность к горельскому народу тоже оставалась под вопросом, поскольку настоящий колдун, по мнению гореллов, мог с легкостью говорить на любом языке.

Прибывший потребовал аудиенции у вождя, добавив, что, коль его не пустят, им же хуже будет. Эрак хворал изрядным суеверием, поэтому закликал к себе штатных колдунов, приказал им соорудить щит от чар и только затем принял чужака.

— Называйте меня Роцор. Прибыл я, дабы с взятием крепости подсобить, — сходу вымолвил невозмутимый чужеземец, обратив на штатных колдунов не более внимания, чем на свойственных жаркой поре мух. — Вся страна уж у твоих ног, великий вождь, лишь жалкое местечко-крепостца оборону держит. Послание мне было от претемной Гатиры, на чьих плечах плащ ночи, в чьих чертогах — вечный пир воинский... Знаю я, как сломить волю непокорных. Их Бог отвернулся от них, что для нас вельми положительно. Однако оборону могут долго держать, ежель ты, могучий завоеватель, не позволишь мне сделать свое дело.

— Каково доказательство, что ты с нами, не с ними? — прищурившись, резонно вопросил Эрак. — А, колдун?

— Будь я за них — к вам не пришел бы, — ответствовал Роцор просто. И рассказал затем, что сотворит. Поколебавшись немножко, Эрак одобрил затею.

— Коль удачно все сложится — золотом осыплю, коль нет — с миром уйдешь, а коль сделаешь что нам в неудачу — головы лишишься.

— Уповаю на расположение Гатиры, — кивнул Роцор. — Лишь снимет она с плеч плащ да набросит его на земную твердь, — проведем ритуал.

В тот же вечер шестерых черных петухов лишили голов, и колдун вылил на себя кадушку с собранной кровью.

***

— Ой не нравится мне затишье это, — ворчал Стольник на совете, пока князь закипал умом над очередной картой.

— Да им самим, чай, надоело беспрерывно нас обстреливать, — брякнул кто-то из приближенных.

— Надоело-то надоело, и, уверен я, с радостью они променяли бы обстрел на пир в этих стенах, если б могли... Да вот не к добру затишье, печенкой чую, не к добру. Верно, выдумали чего нового. Хорошо хоть минеры под полом не стучат.

Меланья, которую приглашение обязывало сидеть на совете до самого конца, из последних сил крепилась, подпирая голову ладонью. Вот не совладала с собою, сползла щекой по руке и едва не поприветствовала лицом столешницу. Страшно было глядеть на молодку, столь утомлена была: до серости бледное лицо, темнота под глазами, кое-как расчесанные волосы — так, пожалуй, она выглядела только после гибели близких.

— Иди ко мне, сердце, отоспись, — наклонился к крестнице Стольник. — Не дойдешь ведь... Твоя помощь сегодня вряд ли понадобится, ежель что — разбудим. Давай-давай, поднимайся... Утомилась зело, про отдых позабыла вовсе.

— Кто ж тут имеет право помнить об отдыхе... — грустно прошептала Меланья и, превозмогая зевоту и пошатываясь, обратилась к князю с вопросом: — Я могу идти, ясновельможный?

Не оторвав взгляда от карты, не менее изнуренный Потех, махнул рукой, отпуская. Меланья поплелась к выходу, подволакивая ноги, точно старая бабка. Как взбиралась по ступеням и заходила в комнату Стольника — не помнила, хоть бы что.

Пробудилась молодица от сильнейшего укола интуиции и криков с улицы. Понять, что же необычного было в последних, удалось не сразу. Лишь когда окончательно согнала сон с глаз, осенило: при тушении очередного пожара солдаты работали слаженно и молча, ибо перекричать неумолчный грохот орудий было чаще всего невозможно. Тут же... Зарево улыбалось кровавой улыбкой: где-то и вправду горело здание, может, даже не одно. Однако вражеские пушки молчали...