В наполненном стонами и криками лазарете Меланья насмотрелась таких увечий, что, не уставай она до смерти, спать бы не могла.

***

Так и повелось: ночью — обстрел, днем — штурм. При каждом из последних невредимым оставался в лучшем случае один из десяти солдат. Раненые не умещались в лазарете, лекари не успевали оказывать всем хотя бы первую помощь. Поврежденные ядрами стены при каждой возможности латали всем, чем только можно, — глиной, деревом, камнем, словом, что только попадалось под руку, то и использовали. Ночами было светло как днем, поскольку по меньшей мере одно здание да полыхало. К тушению пожаров приноровились, и огонь усмиряли довольно быстро; другой вопрос, что почти сразу же загоралось новое здание. Завеса белой известковой пыли никогда не спадала до земли.

Страшное зловоние гниющих на солнце трупов, казалось, проникало сквозь любые стены. К скрытым княжеским страхам прибавился еще один: а что, если какая болезнь? Впрочем, Меланья, которую иногда призывали на советы, дабы услышать ее мнение по тому или иному поводу, отвергала вероятность заражения.

Пройдясь в рассветную печину по улицам, вещунья видела множество душ, которые грелись у костров вместе с товарищами. Пока живые помнили, пока на радость умершим кидали в огонь можжевеловые веточки, не так тяжко было неприкаянным.

***

Эрак был коренастым, крепко сбитым мужчиной в рассвете сил. Светлая борода тоненьким клинышком спускалась ему на грудь; густые брови загибались к переносью, а серые, холодные и колючие, как лед, глаза смотрели всегда с пренебрежением и малой толикой скуки. Редко-редко глаза эти искрились, точно кристальный самоцвет на солнце, — тогда их обладатель чем-то вельми интересовался.

Одежды Эраковы, сшитые из дорогих тканей, но не блещущие ни каменьями, ни иными украшениями, отличались от тех, которые носила знать в Лядаге, чрезвычайной мешковатостью. Шаровары заправлены были в сапоги, рукава белоснежной рубашки уподоблялись крыльям летучей мыши, если владелец поднимал руки. Жилет без пуговиц, с одной только завязкой под горлом, сидел, точно на пугале.

В шестнадцатый день осады, ближе к полудню, Эрак развалился на троне в своем роскошном шатре и слушал, как наложница не шибко умело, но весьма приятно бренчит на лире. Свет играл на золотистой коже хорошенькой женщины, путался в струнах инструмента, заставлял переливаться шелк скудных легких одежд. Волосы женщины, как и любой другой наложницы, были неровно обкромсаны чуть ниже затылка и неаккуратно топорщились. Кроме нее и вождя в шатре больше никого не было.

Эрак потянулся к блюду с изюмом, его любимой сластью, которую посчастливилось найти в Горграде. Сгреб остатки в кулак и только-только поднес ко рту, как в шатер ворвался человек и пал ниц перед троном.

— О великий вождь! Не соизволь казнить, позволь говорить!

Эрак неспешно прожевал и только потом позволил благодушно:

— Сказывай, с чем пришел. — И, не дав ответить, тут же спросил: — Скоро ли лядагчане взлетят на воздух?

— Ой не скоро, только ежель кто ненароком пороховой погреб взорвет... На толстенной каменной плите город возведен, никак подкоп не сделать, мины не провести.

Напрягшись, как гончая перед началом охоты, горельский вождь жадно подался вперед. Глаза засверкали, венец съехал на лоб, локти замерли на подлокотниках трона, ноги в сапогах с загнутыми носами скрестились и начали нервно подергиваться.

— О великая Гатира, владычица Атильских чертогов! Как?

Услышав искаженный далеко не положительными эмоциями голос властелина, наложница затихла и сжалась в комок, боясь, что на ней сорвут злость и досаду. Принесший весть начальник артиллерии сглотнул поднявшийся к горлу ужас и утешил себя мыслью, что вождь не часто казнит неудачников, которым выпало донести нехорошую новость до его ушей.

— Лучшего места для обороны и найти нельзя. Хоть в этом жалком княжестве есть города более укрепленные, нежели этот, место для обороны выбрано чрезвычайно дальновидно. Через яры пробраться нельзя, в них болотистые дебри; река и валы под обстрелом и без значительных жертв преодолеть их невозможно. Под городом каменистая твердыня, делающая подкоп невозможным. Не взять нам его просто.

Подумав сколько-то колодежек, Эрак произнес наконец:

— Светла была мысль, хорош — план, да неудачен. Не можем мы уйти отсюда до расправы над смутьянами, иначе они всю страну взбунтуют... Будем ждать, пока у них закончится провиант и сдохнет последняя лошадь. Или же пока иссякнут силы и обороняться станет некому... Тогда сами мира запросят, вспомнят, как гордовали поначалу.

***

Зоек приходил в отведенную ему комнату поздней ночью и порой засыпал стоя, не дойдя до топчана. Раз смежив веки, спал мертво, и пробудить его могло только пение труб, извещавшее новую атаку. Если бы не Меланья, он бы, пожалуй, вполне ограничивал свое дневное пропитание горстью сухарей. Жена хоть как-то обустраивала быт.

— Не смей выходить на улицу во время обстрела, — сказал Зоек в редкую колодежку, когда они оба не были смертельно утомлены.

— Не буду, только если в каком погребе запрешь.

— Не понимаешь ты всей опасности, тебе грозящей.

— Отчего же... Я просто верю дару, Зоек.

Однако порой, когда выдавалась та самая редкая свободная колодежка, забредали-таки в ее голову крамольные мысли: что, если и вправду не имеет она права подвергать опасности себя и ребенка, которого интуитивно чувствовала в себе? Успокоение находилось в единственной мысли, несокрушимым щитом спокойствия служившей: если дар говорит, что опасности для нее нет, значит, ее нет.